Невская битва

Сегень Александр Юрьевич

— А у тебя дети есть?

— Дети?..

— Ну да, дети.

— Нету, Ратмиша. Да я ведь и не женатый до сихпор. Вот какой печальный сказ мой. Помер бы — и не­кому было бы обо мне возрыдати. Ибо и я, как и ты, си­рота горькая.

— Отчего же ты не женился о сю пору?

— А я хотел. Да вот Бог наказует меня безбрачием за грехи мои. Я, брат Ратмиша, сбирался жениться озапрошлым летом. Невесту мне сыскали дивной красоты. Сла­вянским именем Услада, а християнским — Ирина Анд­реевна. Дочь знаменитого княжьего сокольника Андрея Варлапа Сумянина, с коим мы немало и в ловы хажива­ли, и в битвах врага оружьем чесали. И она меня полюби­ла — Усладушка. С нетерпением ждала меня, когда мы с князь Александром в полки на свея ушли. Вот одолели мы свея и мурманя на Неве да Ижоре, вернулись в Нов­город. Она меня радостно встречала. Стали к свадьбе го­товиться. Но не суждено нам было повенчаться, ибо неве­сту мою судьба повенчала с сырой землею.

— Как это?

— А так, друже мой. Угорела невеста моя. В доме у нее за несколько дней до нашей свадьбы случился пожар. Никто другой не пострадал, а она, бедная, в дыму задохнулась, и ничего не смогли поделать, не вернули ее. Господь взял ее в райские свои наделы.

— Отчего же пожар случился?

— По злому умыслу, Ратмире ты мой. Не знал я тогда, что Услада моя была мечтанием для одного из бояр новгородских. Сей боярин, сказуемый Ядрейко Чернаш, зело богомерзкий был человек. Он князя Александра премного возненавидел, завидуя его славе. И когда мы свеев и мурмян одолели, он да Евстратий Жидиславич, да Брудько, будь они и на том свете не­ладны, подняли мятеж, и господа новгородская нас из Новгорода вытеснила. Потом, правда, когда немец их со всех сторон обложил, они нас обратно вымолили. Князь Александр — добрая душа. Не мог он долго сер­чать. А главное, не было у него сил терпеть немецкую наглость. Вернулись мы в Новгород. И вот тогда-то на­шлись люди, которые мне поведали о неразделенной любви Чернаша к моей Ирине Андреевне, о его лютой злобе, ради которой он повредился в уме и сердце своем и пошел на страшное преступление — поджег дом Вар-лапа, где в дыму и угорела моя Усладушка. Его потом вместе с Евстратием и Брудьком лютой смертью казни­ли. А я, братец, так с тех пор и остаюсь бобылем. Ни муж, ни вдовец, а вечный жених. Одно утешение — что и Господь наш Иисус Христос ни жены, ни детей не имел и тоже в женихах на Лобное место всходил. А ты чего это, братушка мой! Никак плачешь?

Он и впрямь, родимец, носом захлюпал и заску­лил, как собачонка. Вот ведь — душа ранимая.

— Эй, парень! Не мужеско сие дело соленую води­цу из глаз источать!

— Усладу жалко, — пояснил Ратмир причину сво­их слез.

— И мне жалко, — вздохнул я. — Да ведь, иначе рассудить, она теперь в лучшем из миров пребывает, с ангелами резвится, Богородицу хотя бы издалека да видит, а то и самого Господа Спасителя. А уж с апосто­лами, без сомнения, за одним столом сиживает и пес­ни им поет.

— Дядя Володя сказывает, мои тятя с мамкой и братики тоже в добром ирии живут нынце, — пере­стал он хлюпать носом.

— А как же! Правильно тебе твой дядя Володя ска­зывает. Где же им быть, как не в добром раю, ежели они были православные христиане и такую мучениче­скую смерть от проклятого немца приняли. О том и не сомневайся нисколько. Им теперь куда лучше живет­ся, чем нам с тобою.

— Пусть бы и меня к себе жить взяли.

— Сие не твоего разумения дело. Стало быть, Гос­подь Бог сохранил тебя не случайно, а чтобы ты мог род продолжить. Понял? Тебе к ним торопиться неза­чем. Ты теперь за них родословную должен восстанав­ливать. Великая цель! Так что радуйся, Ратмире Гле­бович, что тебе Бог такое избрание дал. Радуешься?

— Радуюсь, — отвечал мой собеседничек безрадо­стно.

— Запамятовал я… Тебя по-крестильному как? Алексием?

— Алексием. Не запамятовал ты, а правильно по­мнишь.

— Так-то, Алеша, будем мы с тобой и дальше жить. Жизнь — она нужна нам.

Потом его отозвали на ужин, а меня тоже стали пот­чевать пшеничной заварихой, в которую, несмотря на Великий пост, мне, как тяжело раненному, растопили кусок сливочного масла. И вкуснее той заварихи, брат­цы мои, я ничего в жизни своей не вкушал. Скольким пирам я был неутомимый помощник, сколько разнооб­разных яств любезно и приветливо провел я сквозь свою благоустроенную утробу, каких только необычай­ных кушаний я не сосватал своему обходительному же­лудку, а на всю жизнь мне запомнится та простая горя­чая затируха из пшеничной муки со сливочным мас­лом. Добрая Малуша, жена Владимира Гущи, подавала мне ее на деревянной ложке ко рту, и я ел, обжигая рот, но ничуть не обращая внимания на сии малозначитель­ные ожоги, настолько это было сладостно и вкусно. Я съел целую миску, а до того дня несколько раз меня пробовали накормить то гречишной, то овсяной кашей, но я не мог впустить в себя ни одной ложки. И насытив­шись той затирухой, даже хотел еще попросить, но вдруг ослаб, обмяк и стал тихо растворяться.

А среди ночи я внезапно проснулся — меня наск­возь пронзило жгучее воспоминание. Я вспомнил все, что происходило со мной после того, как подо мной пал Коринф и меня, уже изрядно израненного, могучий не­мецкий ритарь окончательно свалил сокрушительным ударом тяжелой палицы по голове. Я вспомнил, как после этого летел сквозь какой-то нескончаемо длин­ный колодец, на дне которого ярко отсвечивало небо, и я все ждал, ну когда же я упаду в эту черную холод­ную воду, чтобы остудить нестерпимо горящее кровью и болью полено своей головы. И наконец я достиг дна колодца, ударился головой о поверхность воды и про­рвал отражение неба, будто холстину. Меня понесло дальше, но теперь уже не вниз, а вверх, в черное небо, горящее множеством звезд, и вновь я летел очень дол­го, горя желанием воткнуться набалдашником своего тела в этот непомерный купол, казавшийся непробива­емо твердым. Я мечтал расплющиться об него, чтобы вместе с моим существом расплющилась и погасла боль.

. Но я не долетел до него, а вдруг стал медленно опу­скаться вниз, падая, как падает перо, сорвавшееся со спины голубя, летящего над городом. И внизу я уже видел море и остров, а на острове — несметные толпы людей, собравшихся пред какими-то воротами, вели­чественными и велиозарными, подобными Златым вратам во Владимире, но только в десять, во сто крат более мощными и обширными, украшенными бесчис­ленными столпами и надвратьями, башенками и зуб­цами, а на башенках стояли люди и выкрикивали ко­го-то из огромной толпы, кишащей внизу.

И я очутился в той толпе среди многого множества людей разного возраста. Здесь было тесно, но никто не толкался. Волновались, дрожали от нетерпения, но не наступали друг другу на ноги, не отпихивали один

другого, вежливо дожидаясь, покуда вызовут овех и иних с другой стороны ворот.

И вдруг я увидел на одной из башенок мою невесту "Усладу — Ирину Андреевну Варлапову. Она была лу­чезарна ликом и вся светилась от радости видеть меня.

— Вон он, вон он, мой жених, мой Савва! — крича­ла она своим милым голосом, указывая на меня ка­ким-то крылатым существам с пылающими лицами.

— Пропустите его, — услышал я где-то рядом трубный голос. — Пропустите этого нового Савву, пав­шего на поле брани во имя Христа Спаса!

И предо мной расступились, образуя дорожку, буд­то тонкую березовую просеку, сквозь которую проби­вается белый солнечный свет. Далеко впереди я уви­дел родителей моих, отца и матушку, безвременно угасших более десяти лет тому назад и не успевших порадоваться моей ратной славе при жизни. Теперь я видел их радостные лица и понимал, что они все обо мне знают, не стыдятся своего сына, хотя он и много­грешен по сластолюбию своему. Знать, ратное мое му­жество перетянуло чашу весов в мою пользу…

И я уже почти у самых врат очутился, когда оттуда вдруг выскочил не кто иной, как ижорянин, брат Пельгусия, муж Февронии, с которой я познавался в Торопце перед Александровой свадьбой. Лицо его было свирепо, и я понял, что он послан изобличить ме­ня в грехах сладострастья и не пустить меня к отцу, матери и невесте. Все мое существо сжалось от тоски и боли, предчувствуя роковое падение в бездну. Я ос­тановился, ожидая удара. Ижорянин приблизился ко мне, пылая гневом и ненавистью — так мне казалось. Глаза его горели. Он воскликнул: