Невская равнина
Шрифт:
Гляжу на стул — ведь только что был писарь. Где же он?
Старичок, видя мое недоумение, рассмеялся:
— Удрал ополченец, едва я вас кликнул. Не хочет быть писарем.
Я горько усмехнулся, сетуя на свою долю: «Батальон без писарей, выискивай среди ополченцев желающих… Разве этим был бы занят я в регулярной армии? Эх, не повезло…»
Сбежавший
— Осмелюсь сказать… Напрасно, товарищ капитан, стараетесь. Для чего народ пишется в ополченцы? Чтобы получить оружие и на фронт. А какой соблазн патриоту в чернильнице? Даже конторщик, ежли и пришел сюда, наверняка сказался инженером или техником. Для верности, чтобы приняли… Извините за мнение.
И смешно мне стало, и озлился я. Подозвал первого попавшегося. Поймался молодой человек с усиками. Нервное лицо, но не без приятности.
— Ваша фамилия?
— Грацианов. — Молодой человек пожал плечами. — Но при чем здесь я?
— Садитесь, товарищ Грацианов. Вот вам стул, перо, чернильница, бумага — и продолжайте регистрацию. А то с дискуссиями и до ночи не кончим набор в батальон.
У человека задергалась щека, в темных глазах вспыхнуло негодование.
— Я?.. — И он так глянул на меня, что, будь в его глазах заряд, убил бы наповал. — Я инженер-конструктор! Пришел, чтобы защищать Ленинград, а вы меня — в канцелярию?.. Да ни за что на свете!
Я выжидал: нервному возражать нельзя, надо дать выговориться. И вот молодой человек выпустил свой пылкий заряд — повторил, но уже вяло:
— Ни за что на свете…
Тогда я, в свою очередь, сказал:
— Товарищ Грацианов, вы меня обижаете. Ведь я не повар с ножом, а вы не куренок, бьющийся в моих безжалостных руках… Вы интеллигентный человек. Вообразите себя в положении командира батальона… Выручите, прошу.
Эмоции с обеих сторон исчерпаны. Молодой инженер послушно сел за писарскую работу.
Тут бы мне порадоваться первому, пусть крошечному, но все же успеху в формировании батальона. Но сознание подавляла неразрешимая задача: «Тридцать дней — и батальон должен быть сформирован и обучен!»
Малодушничая и презирая себя за это, я внушал себе, что программа потерпит, и углублялся в дела канцелярии.
Приглядел я в писаря и второго ополченца, чтобы очередь не накапливалась. Этот, второй, годами постарше Грацианова. На нем просторный из дорогих летний костюм, цветок в петлице, в руках трость с инкрустацией. Прохаживается и как бы любуется собой.
«Нуте-ка, — сказал я себе, — посмотрим, что это за птица». И предложил человеку заняться делом: помочь батальонному писарю.
— Што-о-с?.. — У щеголя даже подскочили брови. На лице изумление. — Ш-ш-што вы сказали?
Я повторил — и услышал в ответ:
— Извольте узнать, кто перед вами!
Упомянув, что он «на броне», важный гражданин продолжал:
— Но как старый петербуржец и патриот не могу и мысли допустить, чтобы какой-то выскочка Гитлер нанес ущерб моему родному городу, нашей балтийской Венеции. Записался, как видите, в ополченцы. Располагаю существенными идеями о превращении города в твердыню… Однако должен поставить вам условие: полная (тростью в землю) свобода рук!
— Извините, это ультиматум? Но вольнопрактикующие ополченцы батальону не нужны.
А тот:
— Напрасно мною пренебрегаете. У меня опыт и солидное — не то что дают нынче — образование. В свое время имел честь закончить Институт инженеров путей сообщения.
— Забалканский, девять? — уточнил я. — Как же, как же, знавал и я этот адрес. И форму отлично помню, которую носил: окантованные зеленым бархатные наплечники с литым вензелем. Фуражка с тем же зеленым кантом и эмблемой широких познаний, которые давал институт: топорик, перекрещенный с якорем. И профессоров помню…
Любопытно было видеть, как менялось лицо старого путейца. Сперва выпятилась нижняя губа — он был озадачен встречей. Потом сунул в рот сигару и принялся усердно жевать ее, как бы размышляя: «Верить или не верить? Какой-то красный командир — что может быть общего с изысканным путейцем?» Наконец раскурил сигару, глаза его повеселели, и он устроил мне ловушку:
— А шшебень какой бывает?
Так он произнес слово «щебень». В мои студенческие времена, помнится, было принято оригинальничать; особенно доставалось родному языку. У старого путейца звук «щ», видимо, вообще уже отсутствовал в произношении, был во имя моды истреблен. Я не ответил по поводу «шшебня», чем навлек на себя взгляд презрительный и осуждающий.
— Прошу прошшения… — Щеголь гордо вскинул голову. — Не туда попал. Оревуар!
И человек, которого хотелось бы назвать существом ископаемым, приподнял соломенную шляпу-тарелку. Он уходил, при каждом шаге далеко откидывая в сторону трость. Шагало оскорбленное достоинство…
Оборачиваюсь к Грацианову, а он уже, молодчина, освоился с делом: людей на регистрации не задерживает, толпа ополченцев поредела. Да и помощник уже у него под рукой. Сам выбрал из молодежи — так-то лучше.
Еще и день не кончился, гляжу — опять тот самый путеец. Повинно снял шляпу, трость убрал за спину.
— Сможете ли вы, коллега, меня простить? Ведь я вас заподозрил бог знает в чем…
— В самозванстве. Это я понял.
Старый путеец страдальчески поморщился.
— Простите, если можете… — Он достал из портфеля изящный томик с закладкой и раскрыл его. Я прочитал: «Список студентов института по состоянию на 1914 учебный год». А путеец тут же услужливо отчеркнул ногтем строку с моей фамилией.
Я и не подозревал, что существуют такие ежегодники, а оказывается, были даже и любители собирать их.