Невыдуманные истории

Герчик Михаил Наумович

Она звонко, счастливо смеялась, отталкивала его — это что, все интенданты такие нахальные?!

— Еще бы! — засмеялся Волков. — Сама знаешь: нахальство — второе счастье. Я тебя, Ксюша, с первого дня, как приехал сюда, заприметил. Ты вон по той тропинке к кухне бежала. Такая справненькая, ладная... Сейчас все бабы, на кого ни глянь, — рожа да кожа, будто козы драные. Что спереди, что сзади... А у тебя все при себе. У меня аж во рту сухо стало: вот она, думаю, моя судьба.

И снова приник к ней губами.

Они стали встречаться. Утром, когда старшие были в школе, Ксения выкраивала на работе часок-другой, отводила Лену к соседке Марфе, и они жадно и торопливо любили друг друга

за ситцевой занавеской, которой Ксения отвесила свою скрипучую железную койку от любопытных глаз. Но Волкову этого было мало, он стал приходить по вечерам. Она познакомила «дядю Сережу» с детьми, но Сергей Петрович не обращал на них никакого внимания, словно их не было — обнимал ее, лез целоваться; даже Иван когда-то не позволял себе перед детьми этого, хотя тогда они были совсем маленькими. Еще больше ее поразила то ли скупость его, то ли душевная черствость: майор никогда не приносил детям ни кулька конфет-подушечек, самого дешевого лакомства, ни пачки-другой печенья, ни булочек — все это продавалось в «Голубом Дунае», забегаловке, которую открыли на территории дома отдыха. Почему-то после войны все забегаловки в стране, от Кенигсберга до Сахалина, называли «Голубыми Дунаями». Там по коммерческим ценам продавали водку в разлив и бочковое пиво, жареную треску и говяжью печень, бутерброды с высохшим, скрученным в трубочку голландским сыром, конфеты и пирожные. Волков несколько раз водил ее туда, щедро угощал, но когда Ксения припрятывала в сумочку горстку конфет для детей или пару булочек с повидлом, досадливо морщился, хотя ничего не говорил. Это настораживало и обижало ее. Она собиралась поговорить с Сергеем, но откладывала, оттягивала — а какое, собственно, я имею право с ним об этом говорить? Он же меня еще замуж не звал. Мало что мужик плетет, когда в постель тащит. В конце концов кто он и мне, и им? Чужой человек. Закончится путевка — только ты его и увидишь. «На дворе стоит туман, сушатся пеленки, вся любовь твоя обман, окромя ребенка» — любимая Верина припевка. Слава Богу, хоть ребенка, кажется, не будет, и на том спасибо.

За два дня до отъезда Сергей Петрович пришел к ней и, покашливая в кулак, сказал:

— Вот что, Ксюша, давай завтра сходим в сельсовет и распишемся, я там уже договорился. Комната у меня есть, а к осени новый дом для офицерского состава достроят, квартиру выбью. Сделаю тебя шеф-поваром в офицерской столовой, как сыр в масле кататься будем. Ну, что, согласная?

Она давно ждала этого разговора и боялась его.

— Сережа, милый мой, ты ж понимаешь — я бы с радостью. Хоть на край света. Люб ты мне, чего таить. Но ты знаешь: у меня трое детишек по лавкам, им отец нужен. Пусть не очень добрый, не очень ласковый, — не родной все-таки, но отец. А ты к ним... Не обижайся, Сереженька, но они для тебя чужее чужих, нету им пока места в твоем сердце. Так и останутся сиротами. А ты знаешь, как говорят: полюбил нищую, полюби и ее торбу. Они моя торба, Сереженька, как же мы будем жить, если она для тебя лишняя.

— Нормально будем жить, — Сергей Петрович щелкнул крышкой портсигара, достал папиросу. — Я уже этот вопрос продумал. Дети нам не помешают. Сначала надо квартиру получить. Потом мы Лену в деревню отправим, к твоей сестре, к крестной матери. Будешь ей каждый месяц пару сотен посылать из своей зарплаты, я не против, да и навещать иногда сможешь. Эдика устрою в суворовское училище, на все готовое. А Люда остается с нами. Мы еще молодые, Ксюша, мы своих детей настрогаем, я тебе обещаю. Вот она и будет с ними нянькаться, по дому тебе помогать.

Ксения слушала его размеренную речь и чувствовала, что у нее разрывается сердце. Пустое, все пустое, ничего путного у нее не получится с человеком, который

с такой жестокой легкостью распорядился судьбами ее детей. Жалко, конечно, уже и привыкнуть успела, и не только привыкнуть, но ничего не сделаешь. А раз так — порвать и забыть. Не судьба. Но ведь порвать легче, чем склеить. Надо еще потянуть, пока возможно. Если поймет, что не может без нее жить, тогда и детей примет, и будет у них какая -никакая, а семья. ну, а если нет... Расстаться никогда не поздно.

— Вон как ты все распланировал... Нет, Сережа, никому я Леночку не отдам, и не думай об этом. Да и Люда уже нанянчилась, я все ее детство заела, хватит. Рожу — сама выхожу, а ей учиться надо. Так что давай отложим этот разговор до весны. Я без мужа вон сколько лет прожила, ты — без жены, куда нам спешить, посреди зимы с насиженного места срываться...

— До весны, так до весны, — неожиданно легко согласился он. — Все равно новый дом где-нибудь к Октябрьским сдадут, не раньше. Буду приезжать к тебе в выходные, идет?

— Приезжай, — ответила она, только чтобы он, наконец, ушел, чтобы уткнуться лицом в подушку и всласть выреветься от тоски и боли. — Дорогу знаешь.

Он приезжал. И раз, и другой, и третий... Она снова и снова заводила разговор о детях. Ладно, пусть Эдик идет в суворовское, это ведь совсем не плохо, офицером станет, но Леночка... Посмотри, какая славная девчушка! Ласковая, как теленок. Что она —объест тебя, камнем на шее повиснет? Да и Людой учителя не нахвалятся. Говорят, способная, закончит семилетку, в техникум пойдет... Не могу я допустить такого, чтоб она всю жизнь ишачила, как мне довелось.

Сергей Петрович страдальчески морщился, словно от ее разговоров у него начинали болеть зубы, пощипывал бородку и переводил разговор на другую тему.

А потом Лена заболела. Ни с того, ни с сего температура подскочила под сорок, по телу пошли ярко-красные пятна. Девочка задыхалась от мучительного лающего кашля, не могла глотать; лицо у нее стало одутловатым, а глаза покраснели, как у ангорского кролика, и слезились; она жаловалась, что не может смотреть на свет. Ксения была в отчаянии. Особенно ее беспокоил кашель — а вдруг Леночка унаследовала от своего отца чахотку? Зачал-то он ее уже будучи смертельно больным.

В доме отдыха врача не было. Ксения в растерянности металась по комнате, натыкаясь на табуретки. Как всегда, выручила Вера. Она сказала, что в Ждановичах, возле вокзала снимает комнату молодая врачиха, которая работает в Минске. Вечером Вера перехватила ее на перроне и, не дав даже заглянуть домой, переодеться, привела к Ксении. Звали врачиху Ольгой Игнатьевной, она только глянула на девочку и сразу же поставила диагноз: не плачьте, мамаша, туберкулезом тут и не пахнет, типичная корь. Опасна не столько сама болезнь, сколько осложнения, они могут поразить и легкие, и желудок, и нервную систему. Чтобы их избежать, нужен постельный режим, лекарства, витамины, теплое питье. Лучше всего кипяченое молоко.

Сделав укол, чтобы сбить температуру, и выписав кучу рецептов, Ольга Игнатьевна ушла. Вера отправилась проводить ее через лес — уже стемнело. Ксения промыла Лене глаза теплой водой, перенесла ее на свою кровать, за занавеску, подальше от света, села за стол и обхватила голову руками. В последнее время на кухню молоко не завозили, какая-то авария на молочном заводе произошла, что ли. Надо купить на рынке в Минске. А денег — ни гроша. Всю получку она сдуру потратила на белье: купила комбинацию, две пары рейтузов, бюстгальтер, пояс с резинками для чулок и новые чулки красивого телесного цвета— неудобно было, что Сергей видит ее в заношенном латаном бельишке. Еще и в долги залезла по самые уши. Что же делать, Господи, что делать?