Невыдуманные истории
Шрифт:
А может, все это только красивая сказочка о воровском благородстве? Может, именно он и убил? Кто знает...
Я встретил его в Бобруйске году в девяносто первом — это был худой морщинистый старик в форсисто заломленной фетровой шляпе, с полным ртом золотых зубов и скрюченными от ревматизма пальцами, на которых поблескивали два тяжелых золотых перстня. Он нигде не работал, но жил припеваючи: снимал большую квартиру, шил костюмы у лучших портных, обедал в местном ресторане. Пригласил и меня, вспомнить молодость, но, к сожалению, у меня совершенно не было времени — поговорить с ним было бы интересно. Позже мне рассказали, что Борис уехал в Израиль, там заболел и закончил свои дни в какой-то местной богадельне, до последнего часа приводя в ужас обслугу пьянками и дикой матерщиной.
Однако, пора вернуться в ФЗО, в июнь сорок седьмого. Говорят:
Нам предстояло сдать экзамен: продемонстрировать, чему мы научились за девять долгих месяцев. Каждый на выбор должен был самостоятельно сделать либо кухонный столик, либо тумбочку, либо табуретку. От сложности изделия и качества исполнения зависел будущий рабочий разряд, а именно разряд определял зарплату. Рондаль объяснил нам, что за табуретку полагается первый разряд, за тумбочку — второй, за кухонный столик — третий.
Конечно же, большинство ребят взялись за более сложные вещи. Они многому научились за это время, впоследствии из них вышли знаменитые краснодеревщики. Именно они делали мебель для Московского университета на Ленинских горах и для Кремлевского дворца съездов, для министерств и партийных дач. Это была штучная работа с карельской березой, дубом и буком — такой материал абы кому не доверяли. Табуретки решили делать только я с Костиком. Мы прекрасно понимали, что на большее нас не хватит, дай Бог с этим справиться.
И начались мои муки. Наконец-то от рубанка у меня появились мозоли, которые у других уже давно затвердели и стали, как пятаки. Одна ножка получалась толще другой, сколько мастер не помогал их размечать, я никак не мог сделать одинаковые. Может, двадцать раз я запиливал шипы на царгах — они то не лезли в отверстия, то проваливались в них, хоть ты клинышки забивай. В общем, табуретка у меня получилась такая, что сесть на нее отважился бы лишь очень мужественный человек. У Костика была не на много лучше. Глядя на них сквозь толстенные стекла очков, Рондаль шумно вздыхал и хватался за сердце, ребята пересмеивались. Что ж, нас не любили, как в любом рабочем коллективе не любят лентяев, неумек и зазнаек, а кто мы, собственно, были, как не лентяи, неумеки и зазнайки, и даже Ваня, соорудивший замечательную тумбочку, Ваня, которому мы когда-то скормили целую буханку хлеба с салом и колбасой, из солидарности с остальными, наверное, пальцем не пошевелил, чтобы помочь нам.
Наконец наступил день экзамена. Прямо в цеху устроили выставку. Все самые красивые изделия выставили в первый ряд, за ними — то, что поплоше, наши несчастные табуретки запихнули в самый угол — авось пронесет!
На экзамен пришли директор фабрики, главный инженер, еще какие-то важные люди. Мы построились, и начался обход. Директор внимательно осматривал каждое изделие, открывал дверцы, выдвигал ящички, пробовал на прочность полки, гладил рукой полированные поверхности. И тут же раздавал всем сестрам по серьгам: тому третий разряд, тому второй, и распределял по цехам: заготовительный, сборочный, отделочный... Наконец дошла очередь до наших табуреток. Их выволокли на свет божий, директор взял в руки мою, Костика и долго вертел их, разглядывая, затем с высоты своего немалого роста бросил на бетонный пол. Табуретки рассыпались на свои составляющие. Директор мрачно усмехнулся и обронил женщине, которая записывала все его распоряжения:
— Первый разряд. Но чтобы я этих тупиц на фабрике не видел. Отправьте на лесокомбинат доски таскать.
Так бесславно закончилась моя фэзэушная эпопея. Уже через день столяры-краснодеревщики первого разряда Герчик и Макаров пришли на лесокомбинат и целый месяц таскали доски от пилорамы и складывали в штабеля — высококвалифицированная работа, что уж говорить.
То ли от ее безысходности, то ли от почитанных книг мне ужасно захотелось учиться. Жить стало полегче, а та мизерная зарплата, которую мне выдали за перетаскивание досок, все -равно ничего не решала — даже на обеды в заводской столовой не хватало. Но бросить ее самовольно я не мог; по закону всем, кто закончил школу ФЗО, предстояло два года пахать там, куда направила распределительная комиссия. Отрабатывать и бушлат, и галоши, и хлебную пайку. Иначе — тюрьма.
Не помню уже, кто
Прокурор расспросила меня о семье, о том, почему я, такой большой, не учился. Я рассказал про эвакуацию, про работу в колхозе, про погибшего на фронте отца и партизанку бабушку, про мать, которая надрывается на ватной фабрике, ворочая стокилограммовые тюки с очесами хлопка, и маленького брата, про книги, которые прочитал на чердаке подсобки.
Прокурор внимательно выслушала меня и сказала:
— Учись, сынок, ничего плохого тебе не сделают. Но если я узнаю, что ты бросил школу и болтаешься на базаре, пощады не жди.
... Где-то в архивах лесокомбината, может быть, до сих пор хранится моя первая Трудовая книжка — я больше не появлялся там и не забрал ее. В ней, в графе «Профессия», написано: «Столяр-краснодеревщик». В графе «Сведения о приеме на работу» — «Бобруйский лесокомбинат». Возможно, есть и отметка об увольнении: 31 августа 1947 года.
...А жаль, что я так и не научился столярничать: ремесло за плечами не носишь.
Если в кране нет воды...
1
При рождении моего отца нарекли красивым и торжественным еврейским именем Беньямин. Однако дома, на работе и на улице все называли его Нёма или Наум, кому как нравилось.
Меня назвали Моисеем, в честь деда по отцу. Грамотейка-регистраторша написала в метрике «Мойсей», на белорусский манер. Ошибки мама с отцом не заметили, а может, и заметили, но не захотели спорить, так оно и осталось. Как вы понимаете, дома и на улице, в школе, педучилище и университете все называли меня Мишей, позже — Михаилом, а когда я уже обзавелся солидной лысиной — Михаилом Наумовичем. Это имя и отчество вошли в мою плоть и кровь. Даже сейчас, когда кто-нибудь звонит нам и спрашивает Моисея Беньяминовича, что, кстати, случается крайне редко, мне необходимо какое-то мгновение, чтобы сообразить, что человек не ошибся номером и ему нужен именно я.
Эта путаница, возникшая не по моей вине или желанию скрыть национальность, — увы, наш брат часто сознательно придавал своим библейским именам и отчествам русское звучание именно для этого, и упрекнуть нас может только тот, кто забыл или не знает, в какой удушливой атмосфере мы жили, — а единственно из-за удобства произношения, доставила мне множество сюрпризов, смешных и горьких. Вот один: когда мои первые повести: «Лети, Икар!» и «Ветер рвет паутину» перепечатали практически все пионерские газеты страны и я стал получать из разных мест переводы с небольшими гонорарами, на почте, заглянув в мой паспорт, решительно отказывались их выдавать. Уж слишком много несовпадений. Посмеиваясь в душе над самим собой, я писал доверенности примерно такого содержания: «Я, Герчик Михаил Наумович, доверяю Герчику Мойсею Беньяминовичу получить причитающиеся мне деньги в такой-то сумме, по переводу номер такой то в таком-то почтовом отделении», заверял их в редакции и только так получал свои законные. К горьким сюрпризам относились многочисленные случаи, когда люди, которых я считал если не друзьями, то по крайней мере добрыми товарищами, вдруг при мне начинали рассказывать похабные еврейские анекдоты или рассуждать о «пархатых жидах», о том, что евреи в войну отсиживались в Ташкенте — хорошо известный всем набор антисемитских острот. В юности я лез в драку, хотя не раз был беспощадно бит, повзрослев, просто рвал с такими людьми, хотя иногда это было мучительно трудно. «Добры ты хлопец, Міша, — как-то подвыпив и обнимая меня, сказал один писатель, которого я очень уважал; он сделал для меня много хорошего, опекал и поддерживал в самые трудные минуты жизни, — адно шкада, што яўрэй». И никак не мог взять в толк, какого черта я обиделся, — он ведь от всей души похвалил меня. Рассказывать об этом скучно и противно; с подобными штучками сталкивалось множество людей, и писали об этом уже не раз, повторяться не собираюсь. Слишком хорошо за свою жизнь я усвоил немудреную песенку, которую распевал Петя Жарский, мой университетский однокашник, пока я не набил ему морду: