Невыносимое одиночество
Шрифт:
Прости за такую откровенность. Но ты ведь просила об этом. И тебе нечего бояться, ведь стоит мне вернуться домой, и я стану таким же замкнутым, как и прежде. Возможно, еще более замкнутым, потому что тьма над моим разумом сгущается.
Помолись своей Мадонне, чтобы она берегла вас всех!
Преданный тебе Микаел».
Прочитав это письмо, Анетта сложила его дрожащими руками.
— О, Господи, — прошептала она. — О, милосердный Небесный Отец, что мне делать? Надо ли мне писать ему?
Да, она должна была написать. Она знала, что через несколько дней в армию отправляется связной.
И в крайнем волнении она написала:
«Мой дорогой супруг!
Спасибо за твое теплое письмо, оно меня очень обрадовало! (Можно ли было так писать? Не звучало ли это слишком несдержанно?
У нас здесь все в порядке. Доминик часто спрашивает о тебе. А Тролль скучает по тебе, это совершенно ясно: когда ты уехал, он обыскал все комнаты.
Я тоже сожалею о том, что ты не рассказал мне о своих душевных трудностях. Я знаю, что я беспомощна в этих вопросах, ведь все это навалилось на меня так внезапно, и я не знаю, с чего начать. Не кажется ли тебе, что было бы лучше обратить лицо к Богу? Передать все в его руки. Я знаю, что ты не особенно богобоязненный, и это очень огорчает меня. Но я прошу рассказывать мне обо всем, что мучает тебя. Возможно, это будет сделать легче, когда мы далеко друг от друга…»
Оставшаяся часть письма была болтовней о доме и о саде — но она не осмелилась даже словом обмолвиться об их отношениях.
Ее письмо вызвало у Микаела смешанные чувства. Она назвала его трудности душевными. В этом слове был оттенок религиозности. Он же сам не видел ничего религиозного в тех страшных картинах, которые преследовали его в жуткой пустоте. Или это были всего лишь сновиденья? Все больше и больше его одолевала тоска по этому жуткому сновиденью, поглощающему его бесцельные поиски и возвращающему ему утраченную благостную тишину.
Почтовое сообщение было в то время, естественно, неважным. Письма из одной страны в другую отсылались лишь с курьерами из королевского штаба. Так что следующее письмо, полученное Анеттой, было в пути очень долго. К своему изумлению она обнаружила, что с нетерпением ожидала его.
«Дорогая Анетта!
Знаешь, где я теперь? В Зеландии! Его Величество предпринял то, что все считали невозможным: 30 января 1658 года он вместе со своей армией переправился по льду через узкий пролив на остров Фюн, а оттуда в Лангеландию и Лоландию, после чего, всего через две недели, мы оказались в Зеландии. Он привел с собой 6 000 всадников и 2 500 пехотинцев. Можешь поверить, это было фантастическое зрелище: длинная процессия, идущая по льду.
Дядя Габриэл ехал в санях самого короля. Нам повезло, потому что внезапно ударил сильный мороз, иначе мы бы не были сейчас здесь. Находясь в Зеландии, я испытываю противоречивые чувства, Анетта. У меня есть здесь родственники. Молодой Танкред Паладин находился, возможно, в тех войсках, которые мы разбили в Ютландии. При мысли об этом мне становится не по себе, и если бы я мог, я бы съездил к нему домой, в Габриэльсхус. Это все, что я хочу, сидя здесь, в нетопленном доме. Но я не могу этого сделать — и не потому, что я образцовый солдат, хотя понятия о солдатской чести у меня имеются. Ведь я могу оказаться столь же достойным порицания, как один высокопоставленный датчанин, служащий нашему королю. Его зовут Корфитц Ульфельдт, и он, разумеется, оказывает неоценимые услуги королю Карлу Густаву, зная все о своем прежнем отечестве. Он просто кипит ненавистью и жаждой мести по отношению к датскому королю, подобно тому, как его жена Леонора Кристина точит зуб на королеву.
Конечно, я нахожусь в ином положении, поскольку я наполовину норвежец, наполовину немец, а вырос в Швеции. Но мне кажется, что я не мог бы изменить Швеции, которая так много сделала для меня и где находится, собственно, мой дом.
Нет, это не единственное мое желание. Я тоскую по своей маленькой семье, чувствую ответственность за всех вас. И в то же время так чудесно сознавать, что в Швеции вы все в безопасности. Очень мило с твоей стороны, что ты хочешь помочь мне в моих трудностях. Чем ближе мы друг другу, тем труднее нам разговаривать. Ты стала мне гораздо ближе, чем была раньше. Но не мы одни переживаем такое: расстояния сближают людей.
Дорогая моя супруга, как я осмелился написать все это? Возможно, именно в силу разделяющего нас расстояния. Никто из нас не испытывает никакого принуждения, никакого давления.
Помнишь, я говорил, что одно-единственное письмо может все испортить? Не знаю, стоит ли мне об этом сожалеть, но я прошу тебя отнестись к тому письму с пониманием. Сожги его, забудь о нем или спрячь куда-нибудь!
Что я могу сказать о своих душевных муках? Я сам этого не понимаю. Я всегда был одиноким и замкнутым, мне всегда было трудно общаться с окружающими. Мне казалось, что почва уходит у меня из-под ног. В материальном плане мне не на что было жаловаться, поскольку с самого моего одинокого детства все были очень расположены ко мне. Но сознание того, что я не на своем месте, всегда доставляло мне мучения. Мне нечем было заняться, некого было радовать. Я чувствовал себя таким заброшенным, таким никчемным, что это пагубно подействовало на меня. Если бы я только мог почувствовать близость, общность с кем-то!»
Читая это, Анетта слабо всхлипывала.
— О, Микаел, — шептала она.
«И это было один-единственный раз, когда я встретил моего родственника Танкреда. Несмотря на то, что мы были такие разные: он — живой и веселый, я же, как обычно, меланхоличный, мы почувствовали кровное родство. Понимаешь?
Но в последние годы в моих раздумьях появился новый элемент, наполняющий меня страхом. Я готов утонуть в чем-то неведомом мне. У меня бывают своего рода приступы — и ты наблюдала один из них в последний вечер перед моим отъездом. Что-то готово поглотить меня, какая-то тьма, стремление к чему-то абсолютно злому. По твоим глазам я увидел, что ты боишься безумия. Мне трудно поверить, что это безумие, Анетта, но я ничего об этом не знаю. О, как безнадежно я ищу того, кто мог бы это понять! Кто не отшатнется в страхе от меня. Но мне никогда не найти такого человека. Ты говоришь о Боге. Не знаю, поможет ли это. Я пытался просить его о помощи, но, как мне кажется, есть какой-то таинственный код, чтобы твоя просьба дошла до Бога, а этот код мне неизвестен. Может быть, он снисходит к одним и равнодушен к другим. Я говорил об этом с одним священником, но тот сказал, что моя вера недостаточно сильная. Мне кажется, это звучит цинично. Мне вряд ли стоит надеяться быть услышанным, но я видел, как одна женщина молилась за своего возлюбленного, хотя война отняла у нее все, что она имела. Но Бог должно быть, в этот момент спал, поскольку в ее семье погибли все дети и все молодые, остались одни старики, чтобы скорбеть по убитым.
Дорогая Анетта, если Всевышний не в состоянии помочь, как же ты тогда сможешь понять мои проблемы? И все же я доверяю тебе свою жизнь, я думаю о тебе как о своем единственном друге, понимаешь? Теперь, когда мы так далеко друг от друга, что не сможем причинить друг другу вреда, я мечтаю обрести рядом с тобой забвение, познать человеческую близость, почувствовать, что кто-то заботится обо мне. Мне стыдно признаться в этом, но я хочу, чтобы ты была моей. По-другому тут не скажешь. Монахи, возможно, могут жить в воздержании, хотя я и сомневаюсь в этом, наслушавшись всяких историй о потайных ходах в женский монастырь и о трупах новорожденных, найденных в коридорах. Лично я тяжело переношу воздержание. До этого я справлялся, да и теперь прекрасно справляюсь, но я все же мечтаю заключить тебя в свои объятия, нежные и преисполненные любви, чтобы тебе не было это противно. Твоя недоступность пугает меня, должен тебе сказать. Я всегда боялся быть нежеланным, возможно, потому, что у меня никогда не было своего дома, не было отца и матери. Малейший знак неудовольствия отталкивает меня от тебя. А в тебе, надо сказать, этого хватает! Или же это с твоей стороны тоже опасения? Может быть, ты заметила во мне признаки того, что я держусь от тебя на расстоянии? Может быть, мы оба боимся доставить друг другу неприятности? Или же твоя дева Мария не желает видеть и слышать подобные вещи? Не забывай, Анетта, что у девы Марии было много детей! Ей не были чужды телесные удовольствия.