Нейромант (сборник)
Шрифт:
Знаешь, что самое смешное, Сендии? Иногда мне кажется, что тебя просто не было. Фокс как-то сказал, что ты – эктоплазма, призрак, вызванный экономикой в своем предельном проявлении. Призрак нового века, сгущающийся на тысячах постелей в «Хайяттах» и «Хилтонах» по всему миру.
Сейчас я сжимаю в кармане куртки твой пистолет, и с ним рука кажется такой далекой.
Я помню, как мой связник-португалец, забыв английский, пытался передать это на четырех языках, которые я едва понимал. Мне показалось, он толкует о том, что, мол, Медина горит. Нет, не Медина. Мозги лучших ученых «Хосаки». Чума, задыхаясь, шептал он, мой бизнесмен, чума, и лихорадка, и смерть.
Умница Фокс, он все вычислил, пока мы бежали. Мне не пришлось даже упоминать
Кто-то перепрограммировал синтезатор ДНК, сказал он. Тот нужен был только для того, чтобы создать некую макромолекулу за одну ночь. Со своим встроенным компьютером и всем этим специализированным софтом. Дороговато, Сендии. Впрочем, сущая безделица по сравнению с тем, во что ты обошлась «Хосаке».
Надеюсь, «Маас» хорошо тебе заплатил.
Дискета у меня на ладони. Дождь над рекой. Я ведь все знал, но не смог взглянуть фактам в лицо. Я сам положил код этого вирусного менингита на место и лег рядом с тобой.
Так что Мённер умер, а с ним и все остальные ученые «Хосаки». Включая Хироси. Шедан остался жив, отделался неизлечимым повреждением мозга – едва ли это можно назвать жизнью.
Хироси и в голову не пришло подумать о последствиях рутинного эксперимента. Белки, программу которых он вводил, были совершенно безвредны. Так что синтезатор щелкал себе всю ночь, выстраивая вирус по инструкциям «Маас-Биолабс Лтд».
«Маас»… Маленький, быстрый, беспощадный… Воплощенный Рубеж.
Длинной стрелой дорога на аэропорт. Держись тени.
А я кричал что-то этому португальскому голосу, заставил его сказать мне, что сталось с девушкой, с женщиной Хироси. Исчезла, сказал он. Скрежет викторианского часового механизма.
Так что Фоксу пришлось упасть с четвертого яруса универмага на Гиндзе, упасть вместе с тремя смехотворными золотыми слитками и в последний раз сломать себе спину. На первом этаже универмага все покупатели, прежде чем закричать, мгновение смотрели на него в полном молчании.
Я просто не в силах ненавидеть тебя, девочка.
А вертолет «Хосаки» вернулся. Огни погашены: он охотится в инфракрасных лучах, нащупывая теплую плоть. Приглушенный вой – это он закладывает вираж в нескольких сотнях метров, поворачивает к нам, к «Новой розе». Молниеносная тень на фоне свечения Нариты.
Все в порядке, девочка. Только, пожалуйста, приди. Возьми меня за руку.
Зимний рынок [60]
Здесь часто идут дожди. Зимой бывают дни, когда вообще света не видно: в небе лишь размытая серая муть. Но изредка занавес отдергивается, и минуты на три открывается вид на залитую солнцем и как бы висящую в воздухе вершину горы – будто эмблема перед началом фильма, снятого на студии самого Господа. Вот как раз в такой день и позвонили агенты Лайзы из глубин своей зеркальной пирамиды на бульваре Беверли. Сообщили, что она уже в сети, что ее больше нет и что «Короли грез» идут на «тройную платину». Я монтировал почти весь материал в «Королях», готовил эмоциокарту и все это сводил, так что и мне там кое-что причиталось.
60
Перевод А. Корженевского
«Нет, – сказал я. – Нет». Затем: «Да». Еще раз: «Да». И повесил трубку. Взял пиджак и, шагая через три ступеньки, направился прямиком в ближайший бар. Восьмичасовое помутнение закончилось на бетонном карнизе в двух метрах над темной, как полночь, водой Фалс-Крик… Вокруг – огни города и все та же опрокинутая серая чаша небосклона, только поменьше и в отблесках неона и ртутных ламповых дуг. Шел снег, крупные редкие снежинки; они падали на черную воду и исчезали без следа. Я бросил взгляд вниз, на свои ноги, и увидел, что носки туфель выступают за бетонный карниз, а
Наверно, я стоял так долго, потому что ее уже нет, и это я позволил ей уйти. Потому что теперь она бессмертна, и помог ей тоже я. Потому что знал: она обязательно позвонит. Утром.
Отец мой был инженером звукозаписи. Еще тогда, до цифровых дел. Процессы, которыми он занимался, относились больше к механике – есть в этом что-то такое неуклюжее, квазивикторианское, знаете, как во всей технологии двадцатого века. В общем, человек его профессии – скорее просто токарь. Ему приносили аудиозаписи, и он нарезал звуки на дорожках, накатанных на лаковом диске. Затем делалась гальваническая обработка, и в конце концов получались формы для штамповки пластинок, этих черных штуковин, которые еще можно увидеть в антикварных магазинах. Помню, он мне как-то рассказывал, за несколько месяцев до смерти, что определенные частоты – кажется, он называл их «транзиенты» – могут запросто сжечь головку, ту, что нарезает звуковые дорожки. Они тогда черт-те сколько стоили, и, чтобы избежать пережогов, использовалась такая штука, которая у них называлась «акселерометр». Вот об этом я и думал, стоя над водой: сожгли-таки.
Да, именно.
Причем она сама этого хотела.
Тут уж никакой акселерометр не спасет.
По пути к кровати я отключил телефон. Правда, сделал это немецким студийным треножником, так что починка встанет не меньше чем в недельный заработок – это я про треножник.
Спустя какое-то время очнулся, взял такси и отправился на Гранвилл-Айленд, к Рубину.
Рубин для меня в каком-то смысле и повелитель, и учитель – как говорят японцы, «сэнсэй», – хотя это трудно объяснить. На самом деле он скорее повелитель мусора, хлама, отбросов, бескрайних океанов выброшенного барахла, среди которых плывет наш век. Гоми но сэнсэй. Повелитель мусора.
Когда я нашел его на этот раз, Рубин сидел между двумя механическими драм-машинами довольно зловещего вида. Раньше я их не видел: ржавые паучьи лапы, сложенные в центре двух созвездий из побитых стальных барабанов – банок, собранных на свалках Ричмонда. Он никогда не называет свое жилище студией и никогда не говорит о себе как о художнике. «Так, дурака валяю», – характеризует он свои занятия, словно для него это продолжение тягучих и скучных мальчишеских дней где-нибудь на заднем дворе фермы. Рубин бродит по этому захламленному, забитому всякой всячиной мини-ангару, прилепившемуся на краю Рынка у самой воды, а за ним неотступно следуют его наиболее умные и шустрые творения – этакий добродушный Сатана, озабоченный планами еще более странных процессов в подвластном ему мусорном аду. Помню, одно время он программировал свои конструкции, чтобы они распознавали гостей в одежде от самых модных модельеров сезона и обкладывали их на чем свет стоит; другие его детища вообще непонятно что делают, а часть создается, похоже, лишь для того, чтобы саморазрушаться, производя при этом как можно больше грохота. Рубин, он как ребенок, но в выставочных залах Токио и Парижа за его произведения платят бешеные деньги.
Я рассказал ему о Лайзе. Он позволил мне выговориться, затем кивнул:
– Знаю. Какой-то урод из Си-би-си звонил мне уже восемь раз. – Он сделал глоток из своей побитой кружки. – «Уайлд тёрки», хочешь?
– Почему они тебе звонят?
– Потому что мое имя есть на обложке «Королей грез». В посвящении.
– Я еще не видел диска.
– Она тебе пока не звонила?
– Нет.
– Позвонит.
– Рубин, ее уже нет. И тело кремировали.
– Знаю, – сказал он. – Но она все равно позвонит.