Нейромант
Шрифт:
Теперь я понимаю, что, не встреть я ее в этом баре, с этим парнем, мне было бы гораздо легче принять то, что случилось позже. Возможно, я бы даже порадовался за нее или как-то поверил в то, во что она превратилась – создала по своему образу и подобию, – в программу, которая притворяется Лайзой, причем настолько хорошо, что сама в это верит. Я бы поверил, как верит Рубин, что она все оставила позади, – Пресвятая Жанна электронного века, жаждущая лишь слияния со своим компьютерным божеством в Голливуде. Что в час прощания с этой жизнью она ни о чем не пожалеет. Что отбрасывает беспомощное настрадавшееся тело с криком облегчения. Что теперь она наконец свободна от поликарбоновых пут и постылой плоти. Может быть, так оно и есть. Я не сомневаюсь, что именно так она это и представляла раньше.
Но я видел ее в баре,
В тот вечер она решила попрощаться с собой. Найти кого-нибудь настолько пьяного, чтобы он сделал это за нее. Потому что Лайза действительно любила смотреть.
Думаю, она заметила меня на выходе: я чуть не бегом оттуда выскочил. И если заметила, то, наверно, возненавидела еще сильнее – за ужас и жалость, написанные на моем лице.
Больше я ее никогда не видел.
Надо будет как-нибудь спросить у Рубина, почему он не умеет смешивать ничего, кроме сауэров с «Уайлд тёрки». Хотя крепкие получаются, ничего не скажешь… Рубин подает мне побитую алюминиевую кружку. Вокруг тикает, мельтешит, воровато переползает с места на место вся эта механическая мелкота, что он насоздавал.
– Тебе все-таки стоит махнуть во Франкфурт, – не унимается он.
– Зачем, Рубин?
– Затем, что рано или поздно она тебе позвонит. А ты, мне кажется, сейчас к этому не готов. Ты еще не очухался, а программа будет говорить ее голосом, думать как она, и ты совсем свихнешься. Поехали-ка во Франкфурт, отойдешь немного. Ей там тебя не отыскать.
– Я же говорил: работы много, – отвечаю я, вспоминая, как увидел ее в баре. – И потом, Макс…
– Да пошли ты этого Макса куда подальше. Он на тебе кучу денег огреб, так что пусть не рыпается. Ты, кстати, и сам на «Королях» разбогател. Не ленись, позвони в банк – сам убедишься. Так что вполне можешь позволить себе небольшой отпуск.
Я смотрю на него и думаю, расскажу ли ему когда-нибудь о той последней встрече.
– Рубин, спасибо, приятель, но я просто… – (Он вздыхает и отхлебывает из своей кружки.) – Вот скажи, если позвонит, это она будет или нет?
Рубин долго не сводит с меня пристального взгляда:
– А бог ее знает. – Кружка с легким стуком опускается на стол. – Я в том смысле, что технология уже отработана, так почему бы и нет, в самом-то деле.
– И ты считаешь, мне все-таки стоит махнуть во Франкфурт?
Рубин снимает очки в стальной оправе и протирает стекла о фланелевую рубашку – чище они от этого не становятся.
– Считаю. Тебе надо отдохнуть. Ты это сам поймешь. Если не сразу, то очень скоро.
– В смысле?
– Например, когда начнешь монтировать ее следующую запись. А этого, видимо, ждать недолго, потому что ей понадобятся деньги, и уже скоро. Она занимает в памяти машины, которая принадлежит какой-то корпорации, чертовски много места, и даже ее доли в «Королях» не хватит, чтобы полностью расплатиться за все эти дела. Ты ведь теперь ее монтажер, Кейси. Кто же, кроме тебя?
Я сижу и смотрю, как он пристраивает очки обратно на нос, сижу не шевелясь.
– Кто, как не ты, старик, а?
Одно из его творений издает негромкий отчетливый щелчок, и до меня вдруг доходит, что он прав.
Поединок [62]
Майкл Суэнвик, Уильям Гибсон
Он собирался ехать и ехать, не останавливаясь, прямиком во Флориду. Завербоваться на шхуну контрабандистов оружием; глядишь, и прибьет ветром к армии каких-нибудь вонючих повстанцев из очередной горячей точки. С таким, как у него, билетом он был словно вечный скиталец, прикованный к своему кораблю – «Летучему голландцу» от компании «Грейхаунд». В холодном засаленном стекле, на фоне огней деловой части Норфолка, угрюмо скалилось его слабое отражение. Водитель лихо завернул за последний угол, автобус устало закачался на продавленных рессорах и, отчаянно дребезжа, остановился на сером бетоне привокзальной площади, унылой, как тюремный двор. Однако Дейк, прижавшись щекой к стеклу, видел совсем другое: как его, голодного, окончательно замораживает налетевший откуда-нибудь из Осуиго буран – и на следующей остановке ворчливый старик-уборщик в замызганной спецовке выметает из салона задубевшие останки. Ладно, решил Дейк, так или иначе – плевать. Вот если бы только не ноги, которые, казалось, уже умерли. Водитель тем временем объявил двадцатиминутную остановку: «Станция Тайдуотер, Виргиния». Автовокзал, будто перенесенный из прошлого века, представлял собой старое шлакоблочное строение с двумя входами в каждый туалет.
62
Перевод В. Ахметьевой под ред. А. Черткова
На деревянных ногах Дейк с трудом выполз из автобуса и привидением завис близ галантерейного прилавка, но чернокожая девчонка бдительно защищала жалкое содержимое старой стеклянной витрины, будто малейшая пропажа грозила ей увольнением. А может, и вправду грозила, подумал Дейк и отвернулся. Напротив туалетов была открытая дверь в заведение, предлагавшее посетителям «ИГРЫ», – вывеска была сделана из биофлюоресцентной пластмассы и слабо мерцала. Внутри Дейк заметил толпу местных бездельников, сгрудившихся вокруг бильярдного стола. Бесцельно, окутанный скукой, словно облаком, он сунулся в дверь. И сразу увидел крошечный биплан с крыльями не длиннее пальца, охваченный ярко-оранжевым пламенем. Кувыркаясь в штопоре, оставляя длинный хвост дыма, тот падал на стол, а затем, коснувшись зеленого сукна, мгновенно исчез.
– Так его, Крошка! – взревел один из болельщиков. – Уделай этого сукина сына!
– Эй! – позвал Дейк. – Что происходит?
– Крошка защищает свой «Макс», – сказал, не отводя глаз от стола, ближайший болельщик – тощий как жердь, в черной сетчатой кепке с надписью «Питербилт».
– Да? Ну и что? – Но, спрашивая, Дейк уже знал ответ: голубой эмалированный мальтийский крест с круговой надписью «Pour le M'erite». [63]
«Голубой Макс» лежал на краю стола – прямо перед громадной, совершенно неподвижной тушей, втиснутой в хрупкое на вид кресло из хромированных трубок. Исполинская рубашка цвета хаки обтягивала могучий торс так плотно, что пуговицы, казалось, вот-вот с треском разлетятся. Дейку вспомнились полицейские-южане, вроде тех, на кого он сейчас постоянно натыкался в пути. Крошка был из такой же странной тяжеловесной породы людей, чьи тонкие ноги, казалось, принадлежат чужому телу. Если бы он встал, его джинсы пятидесятого размера только со стальным ремнем удержали бы эти фунты расползшегося жира. Но это если бы он мог подняться: Дейк увидел, что блестящее сооружение, на котором сидит Крошка, – кресло-каталка. На лице этого человека сохранилось беспокойно-детское выражение; отталкивающе юные и даже красивые черты были погребены в складках одутловатых щек и подбородка. Дейк смущенно отвел глаза. Боец с другого края бильярдного стола – тонкогубый, с густыми баками – непрерывно щурился и гримасничал, как будто вымаргивал соринку из глаза…
63
«За заслуги» (фр.). Описывается орден, неофициально прозванный «Голубым Максом», – высшая военная награда Пруссии (впоследствии – Германии) с 1740 г. и до конца Первой мировой войны.
– Тебе чего, деревня? – Мужик в кепке повернулся и, сверкнув для начала медными браслетами, схватил Дейка за лацканы куртки. – Здесь не нужны болваны вроде тебя. – Он опять уставился на сражение.
Заключались обычные в таких случаях пари, делались ставки. Болельщики вытаскивали заначки – старые добрые рузвельтовские даймы и доллары с изображением статуи Свободы, некоторые, поосторожнее, выкладывали на стол антикварные бумажные купюры, заклеенные в пластик. Вдруг в дымке появилось ровно летящее трио крошечных красных самолетиков. «Фоккеры Д-VII». Комната мгновенно затихла. «Фоккеры» величественно совершили вираж под двухсотваттным электрическим солнцем.