Незабываемые дни
Шрифт:
— Да ты знаешь, что это значит? Чувствуешь, что это начало того… о чем мы мечтали, ждали день и ночь. Да тут же… — и он ударил кулаком по столу так, что опрокинулась бронзовая чернильница и с хрустом посыпались на пол сосульки с подоконников.
— Не дождаться гадам, чтобы мы склонились перед ними! Сметем, придушим, сомнем! Есть у нас люди, есть у нас сила, есть у нас Сталин! Живем, брат! — И, обняв Чичина, так стиснул его в объятиях, что тот еле удержался на ногах и взмолился:
— Тише, тише, Константин Сергеевич, еще какой-нибудь чорт подслушает.
— Что тише? Мы им теперь такого шуму наделаем, что они оглохнут, гады, ослепнут!
И уже спокойно, почти шепотом:
— Надо скорее дать знать людям, чтобы и они радовались. С минуту стоял он в глубоком раздумье. Потом встрепенулся, подошел ближе к Чичину:
— Необходимо это быстро размножить.
— Уже сделано, Константин Сергеевич.
— Тогда хвалю. Хвалю, брат, хвалю! — и еще раз пожал Чичину обе руки. Всматриваясь в его глаза, помрачнел:
— Что-то у тебя с глазами неладно. Нездоровится тебе, что ли? Не вижу огня в глазах.
— Я здоров, Константин Сергеевич. Только душа вот болит, а ей не закажешь…
— Загадочно говоришь…
— Потери, Константин Сергеевич. Людей наших потеряли. Вот потому и тоскливо на душе.
— Погиб кто? — Лицо Заслонова заострилось, посуровело.
— Несколько человек. Старого сцепщика Чалыгу…
— Знаю, знаю, при мне застрелили полуживого в гестапо.
— Мишу Чмаруцьку повесили.
— Постой, постой! Его при мне там допрашивали… Торопятся, гады! Без суда, без следствия…
— Какой тут суд, Константин Сергеевич! Сына моего убили и мертвого повесили.
— Васю?
— Его…
Константин Сергеевич машинально провел ладонью по исхудавшей, колючей щеке, на минуту зажмурил глаза. Ему представилась ладная, энергичная фигура юноши, его жизнерадостный взгляд, сдержанная речь, спокойные жесты, которые он перенимал у отца. Заслонов знал, как ненавидел его юноша, аккуратно выполнявший любое поручение, не зная, что он выполняет задание ненавистного ему инженера. Этот инженер в глазах юноши был предателем, продавшимся фашистам, запятнавшим святое достоинство советского человека.
И вот уже нет его, Васи Чичина, милого, славного хлопца. Так и не узнал он, что мерзавцев на свете меньше, чем он думал…
Константин Сергеевич взял Чичина за руку.
— Прости, что я говорил невпопад о том, о чем не надо было говорить.
— Родной мой, я не обижаюсь на тебя.
— Понимаю. Я не стану тебя утешать, такому горю не поможешь. Его не переступишь, не выкинешь из сердца, мы же люди… Люди мы. И в этом наша великая сила. Столько несчастья и бед навалилось на нашу землю. И нас раздавили бы, утопили в собственной крови, если бы мы не держались друг за друга, если бы не были теми людьми, которых вскормила наша великая советская Родина, родина Ленина и Сталина. Кто может победить нашего человека? Эти слимаки в зеленых мундирах? Это стадо взбесившихся свиней? Кто нас победит?
Константин Сергеевич умолк. Его исхудавшее лицо горело ярким румянцем, горячими угольками светились глаза, руки сжались в кулаки. Он нервно шагал по запыленной, выстуженной комнате. И, казалось, от каждого слова теплели неуютные стены, промерзшие стекла окон, по которым скользили пугливые отблески фонарей. На путях загудел паровоз. Гудки, такие редкие за последние дни, вернули инженера к действительности. Он остановился у окна, поскреб пальцем морозный узор, подул на стекло.
— Ну и холод у нас!
— Разбито паровое отопление.
— Ну и чорт с ним, с отоплением. Не нам заботиться, чтобы фашистам было уютно и тепло.
— Ведь и нам тут работать придется, Константин Сергеевич. Надо подумать о печке.
— Работать, говоришь? Да, нам придется много работать. Но вот что я тебе скажу, товарищ Чичин. Этими днями мы с тобой закончим все это дело. Хватит! Больше невозможно.
Заслонов рассказал обо всех событиях в гестапо, о многочисленных подозрениях, о гнусном предложении Коха.
— Через несколько дней начнем с тобой новую жизнь. Надо подготовить народ. И надо нам с тобой устроить теплое прощание с фашистами. Так распрощаемся, чтобы они нас помнили до последнего издыхания. Разумеется, мы тут оставим несколько своих людей, чтобы фашисты не жаловались, будто мы их бросили без присмотра, на произвол судьбы. Некоторые семьи надо переправить в более надежное место. На прощанье постараемся устроить красивую иллюминацию. Подпустим им огоньку, а то они жалуются на наши морозы. А теперь иди, товарищ Чичин, займись там своими делами.
Когда Заслонов поздно вечером явился на свою квартиру, старая хозяйка была явно обрадована его приходом. Прежде она резко хлопала дверью, когда он уходил, и, что-то недовольно проворчав, торопливо шла в свою каморку, не очень заботясь о том, затоплена ли у квартиранта печь, найдет ли он что-нибудь поесть на кухне, прибрано ли в его комнате.
Теперь она долго стояла на пороге его комнаты, что-то собиралась сказать и не решалась. Потом начала возиться около печки, затопила.
— Такие холода! — Погрейтесь хоть у печки. А я сейчас вам ужинать соберу.
Глядела на его забинтованную голову, грустно вздыхала. Наконец, не выдержала, заговорила, озираясь на запертую дверь:
— Ах, Константин Сергеевич, Константин Сергеевич! Не указчица я вам и не советчица, но сердцем чую: зачем вам эта служба? Доведет ли она вас до добра? Вот она, немецкая благодарность за все ваши труды… Ах, Константин Сергеевич, что б я сказала вам…
— Что же вы хотите сказать, бабуся?
— Много чего мне хотелось бы сказать, да всего не скажешь. Чует мое сердце, что не по нутру вам вся эта служба, что не по доброй воле работаете вы на них… А приятно ли вашей матушке, что вы с этими гадами, извините, ну, с этими фашистами, якшаетесь? Она ж такая женщина, такая женщина! Вот через людей спрашивала у меня про вас. Это после того, как вас арестовали…