Незабываемые дни
Шрифт:
Инженер остался один в полуосвещенной конторе. Из-за перегородки долетали приглушенные звуки из депо, там шла обычная повседневная работа. Мерно тикали стенные часы, и, маятник, тускло поблескивавший, словно лунный диск, мерно раскачивался за мутным стеклом. Где-то на путях гудели паровозы. Вокруг шла привычная жизнь, налаженная работа.
Но это только казалось.
Осталась внешняя оболочка жизни. Самой жизни не было. Сколько радостных минут было пережито в этих прокопченных стенах. Как взволнованно билось сердце, когда всем коллективом встречали октябрьский и первомайский праздники, когда все вместе выслушивали приветственные телеграммы, обсуждали свои планы, свои победы. Жизнь шла полным ходом, и каждая удача радостно волновала всех. Депо держало первенство на дороге. Росло депо, росли перевозки, на глазах росло и крепло государство. И каждый чувствовал, что его труд — не последний в стране, что его достижения и победы вливаются в огромное русло многочисленных побед всего советского народа. И каждому хотелось трудиться так, чтобы от его работы богатела Родина, росла, становилась все могущественней и прекрасней на радость людям.
Ничего этого не осталось теперь.
Мрачно в депо. Мрачно и в душе. Идет человек на работу, как на каторгу. С работы возвращается, как из тюрьмы. И на каждом шагу подгоняют его: шволячи, шволячи…
Заслонов посмотрел на часы. Оставалось еще минут пятнадцать. Вошел спокойный, сосредоточенный Чичин:
— Один идет!
— Ну и хорошо… Проверь, все ли на своих местах.
Через несколько минут в контору вошел Кох. Видно, он очень спешил. Хотя на улице был крепкий мороз, Кох вспотел. Вытирая мокрый лоб, он присел к столу:
— Признаться, господин инженер, ваши новости меня приятно взволновали. Я сам безотлагательно займусь этим делом. Однако давно ли вам удалось напасть на след этого человека?
— Давно.
— И вы нас не извещали об этом?
— Я не был убежден, что это именно тот самый человек.
— А теперь?
Заслонов посмотрел на часы. Оставалось две минуты. Где-то на подступах к станции раздался далекий еще гудок приближающегося поезда… Привычное ухо инженера уловило даже приглушенный стук колес, далекое эхо, катившееся над полями.
— Теперь? Теперь я убежден, что это он.
— Боже мой, где же он, кто он, с кем он? — господин Кох даже приподнялся, так велико было его нетерпение, и он засыпал инженера вопросами.
— Так я, наконец, увижу его?
Заслонов встал:
— Вы видите его. Дядя Костя стоит перед вами, господин комиссар.
— Однако бросьте эти шутки, они здесь неуместны… — сказал сразу побледневший Кох, совсем растерявшийся и от этих неожиданных слов инженера, и от его тяжелого взгляда, который, казалось, прижал его к стулу, сковал все его члены. Пальцы рук Коха судорожно вцепились в край стола, еле шевелились застывшие губы, словно что-то собирался сказать господин комиссар или хотел крикнуть, отчаянно, дико, как кричит зверь в свою последнюю предсмертную минуту.
— Ты не будешь сомневаться в этом, палач, когда получишь все, что заслужил от нашего народа.
Несколько огненных вспышек осветило мрачные стены, промерзшие стекла. При каждой вспышке замирал, словно останавливался медный диск маятника, обрывалось мерное тиканье часов.
Кох медленно сползал со стула.
Инженер спокойно осмотрел револьвер, не спеша положил его в карман. Надел слегка вздрагивавшими пальцами шапку, повернулся к двери, в которую входил Чичин в сопровождении нескольких рабочих:
— Надо убрать его отсюда.
— Слушаем, товарищ командир.
В это мгновение задрожали стены, жалобно зазвенели оконные стекла. Со стен и потолка посыпалась штукатурка. Электрические лампы мигнули раза два и погасли.
К входным стрелкам, где занималось зарево, бежало несколько часовых, солдат из железнодорожного батальона. Завыла сирена, пугливо метнулись от железнодорожного моста лучи прожектора. Сирена словно захлебнулась, умолкла. Слышно было, как шипел пар там, где лежал под откосом воинский эшелон. Оттуда доносились крики, слова команд, брань, стоны. Зарево становилось ярче, обливая трепетным светом стены депо, вырывая из сумрака отдельные вагоны, стоявшие на путях.
— Быстрее отходите! — крикнул Заслонов.
По одному, по два они осторожно пробирались по глухим закоулкам притаившегося городка, который настороженно глядел на тревожное небо, где еще боролись с темнотой первые отблески зарева.
Когда люди Заслонова были уже на окраине городка, раздался новый взрыв, который, словно молния, на мгновение ослепил людей.
— Прощай, котельная! — сказал кто-то из молчаливой группы людей, уходившей по дороге от городка.
— Ну вот и отработались на немца, слава богу!
— Что ты городишь, Чмаруцька? Кто на него работал? Видишь нашу работу? Вот она горит, полыхает.
— Тихо, отставить разговоры!
Это был голос Заслонова.
Чмаруцька даже споткнулся, услышав этот голос.
— А он почему с нами? — спросил Чмаруцька, удивленный, взволнованный, недоумевающе глядя в ту сторону, откуда услышал этот голос.
— Молчи. Слышал команду?!
А на окраине городка, совсем в другой стороне от спущенного под откос эшелона, возникла перестрелка. Несколько взрывов гранат гулко прозвучали в морозном воздухе. Донеслись частые автоматные очереди, застрекотали пулеметы. Там, повидимому, разгорался бой. Стрельба началась в районе станции. Над городком, над станцией, над железнодорожным мостом взлетали и метались ракеты. От моста донеслись минометные залпы, застрочили крупнокалиберные пулеметы. А там, на окраине, где раздались первые выстрелы, стрельба постепенно затихала и, наконец, совсем прекратилась. Там поднялось зарево пожара. Яркие языки пламени вдруг вырвались из ночной темени, разгорались все больше и больше. И в этом ослепительном пламени бледнели, никли пугливые светляки ракет, кое-где еще поднимавшиеся над городком.
— Хорошего огонька подсыпал батька Мирон! — тихо произнес Чичин, озираясь на полыхавшее зарево.
— Подкоптит как следует… — так же тихо ответил Заслонов и, словно встрепенувшись от захвативших его мыслей, заговорил быстро, возбужденно:
— Им еще мало, мало! Мы им такой пожар устроим, что они не зальют его всей своей поганой кровью.
Эта вспышка словно дала выход чувствам, бурлившим в сердце этого спокойного и всегда уравновешенного человека. Не гитлеровцам же раскрывать свое сердце. Заслонову порой казалось, что он не в силах дальше переносить этой мучительной маскировки, и, если пройдет еще месяц-другой такой жизни, его самого испепелят эти неукротимые, как вихрь, как пламя, обжигающие мысли и чувства.
Ни на один день, ни на одну минуту не угасали в его сердце лютая ненависть и жажда мести. Они придавали ему силы, они закаляли его волю, когда, казалось, вот-вот застынет сердце от ледяного дыхания близкой и неминуемой смерти, и упадет человек, склонится, поникнет, как высохшая и сломанная вихрем тростинка. Но человек, стиснув зубы, смело глядел в слепые глаза смерти, и, когда молчали его застывшие губы, пламенели думы:
«Отойди, старуха! Я одолею тебя, не во-время приходишь, слишком рано. Я не все еще сделал для Родины, для моего народа, что могу сделать, что надо сделать. Прочь с дороги, проклятая!»