Незабываемые дни
Шрифт:
— Что ж, товарищи, пора. Пожелаю вам счастливого пути!
Попрощались. Все смотрели ему прямо в глаза, и казалось, что во взгляде у каждого искрилась одна и та же мысль:
«Будьте спокойны, Василий Иванович, все будет в порядке, будет все хорошо, глядите только себя поберегите…»
— Идите, идите, братцы!
Словно боясь нарушить торжественную минуту расставания, люди уходили молча, сосредоточенные. Минута, другая — и за ближайшей сосной скрылись фигуры людей, с которыми он делил все опасности и невзгоды долгого пути, приведшего их на этот болотный островок. Уже не слышно шагов, а ушедшие товарищи все стояли перед глазами Василия Ивановича: и неизменный весельчак и балагур Гудима, и задумчивый Слышеня, и стеснительный с виду Бохан, и непоседливый Ельский.
Василий Иванович долго глядел им вслед, потом молча прошелся по лесу, внимательно осматривая каждый закоулок, каждое деревцо. Подошел к очажку, у которого возился шофер.
— Хорошо у нас, Федя! — сказал ему Василий Иванович, чтобы как-нибудь рассеять грустную тишину, наступившую после ухода товарищей.
Шофер взглянул на него исподлобья и принялся так усердно протирать песком котелок, что тот жалобно задребезжал в его руках.
«Переживает…» — усмехнувшись б усы, подумал Василий Иванович.
— А что хорошего? — наконец, отозвался шофер, обычно не торопившийся с ответом, когда бывал чем-нибудь недоволен. — Остались одни, как волки в лесу.
— Зато видишь, какая красота кругом! И лес, и вода, и солнце, и, как ты говоришь, озона не продохнешь.
— Насчет озона — это вы верно сказали. А вот если красота такая, да без людей, то грош ей цена: она меня тогда нисколько не трогает. Какой мне интерес в этой красоте, если не с кем слова вымолвить? А поскольку я человек, должен я с людьми дело иметь. Неправда ли? А тут от этого лягушечьего хора со скуки позеленеешь, чтоб они околели… — И он с такой злостью швырнул в сторону речушки горсть песка, что сорока, сидевшая на ольхе и с любопытством следившая за всем происходящим, застрекотала что-то невразумительное и с перепугу метнулась в сторону.
— Что-то ты не в настроении, Дудик!
— А что Дудик? Как ехать на задание — Падудик! Как на дежурство — Дудик! Как посылать к людям — Падудик! А с комарами тут воевать — Дудик! И выходит оно на поверку: нету мне никакого хода из-за этого Падудика.
Василий Иванович рассмеялся.
— Вот-вот, вам это — смех, вам это — хаханьки, вас это, конечно, мало трогает.
— А чтоб вы скисли, в конце концов! Нашли время сводить счеты друг с другом.
Только сейчас Василий Иванович понял причину дурного настроения Феди. Дудик был недоволен тем, что другого шофера, Падудика, послали вчера с работниками обкома, а он, Дудик, остался здесь. Частичное сходство их фамилий приводило порой к комичным недоразумениям, а самим шоферам доставляло подчас неприятности. Не всегда упомнишь, кто из них Дудик, а кто Падудик, и кто из них водитель, а кто механик, — рангом, так сказать, выше. Но сами шоферы, невзирая на некоторую разницу в летах и в профессиональной иерархии, были закадычными друзьями и в обиду посторонним не давались. Они оба и напросились в эту поездку и были всегда неразлучны.
— Вот что, Дудик, о людях ты хорошо сказал. Много их, людей, вокруг нас — целый народ, понимаешь, на-а-род. И как красоте твоей, по твоим словам, грош цена без людей, так и нам с тобой без людей, без народа тоже грош цена.
— С вашими словами можно согласиться.
— Вот видишь. А тебе невдомек, что околачиваться мы тут не собираемся. Потому что, если б мы с тобой засиделись, то не только бы позеленели от скуки, как ты говоришь, а нас вообще пришлось бы тогда палкой гнать отсюда. Вот наведается завтра Тихон Заруба, и мы подадимся с тобой к людям. Это раз.
— Вот хорошо!
— А во-вторых, пройдет несколько дней, и заявится твой Падудик, никуда он не денется, можете тогда любоваться друг дружкой.
— Да что вы, товарищ секретарь, разве я об этом? Да я просто так… ну, немного грустно стало. Все люди при деле, а я…
— Ладно уж… я да я… И больше мне котелков не портить, сорок не пугать. Одним словом, дисциплина, и носа не вешать.
— Есть, товарищ секретарь, дисциплина!
Утром они вместе с Тихоном Зарубой выбрались с острова на гать, по которой раньше ездили на машине. Василий Иванович хотел пробраться в совхоз, выросший на окраине осушенных болот, в котором он бывал не раз за последние годы. Приезжал поглядеть на богатые урожаи пшеницы, конопли, кок-сагыза, на хорошо налаженное хозяйство, напоминавшее скорее промышленное предприятие, чем обычное хозяйство.
Василий Иванович хорошо помнил, что на месте этого богатого совхоза не так давно было непролазное болото, куда весной и осенью нельзя было проникнуть. И вот во второй половине двадцатых годов среди зарослей лозняка на трясине, на гнилых речушках появились новые землечерпалки. Пришли сотни и тысячи землекопов. Углублялись, выравнивались извилистые ленивые речушки, голубыми лентами протянулись магистральные каналы, коллекторы, прокладывались дренажные линии, строились дороги, мосты, шлюзы. Народ перешел в решительное наступление на болотную глухомань, и это наступление вела партия большевиков. Сам Василий Иванович положил здесь немало сил; он был в течение двух лет парторгом мелиоративного строительства. И когда на осушенных делянках загудели скромные путиловцы — первые советские тракторы, — Василия Ивановича послали на другую работу. Не без сожаления расставался он тогда со всем коллективом, со своими товарищами, среди которых самым близким был начальник одного участка Лявон Маркович Светлик.
Светлик так увлекся своим участком, что когда закончилась осушка, он остался на нем строить новый совхоз. Был он человеком упорным, непоседливым и очень неспокойным. Доставлял много хлопот некоторым руководителям, любившим пожить без лишних забот. Нагонял страх на плановиков своими многочисленными замыслами и проектами. И порой ему приходилось выдерживать форменные бои с бывшими чиновниками-прищеповцами, которые окрестили Светлика полесским Маниловым, карьеристом-фантазером. Все это, разумеется, давно миновало. Партия быстро осушила прищеповские болота в земельных органах, где в былое время тонула любая инициатива, любое ценное предложение. В совхоз на бывшем болоте приезжали со всех концов республики поучиться, как надо вести хозяйство на осушенных землях, как воевать с болотами.
Дружба Василия Ивановича с Светликом имела и другие корни, еще более давние. Когда-то Светлик был рабочим на лесопильне в том же городке, где Василий Иванович начал свою трудовую жизнь на железной дороге. Еще тогда, живя в одном доме, они подружились, почти одновременно вступили в партию. Характеры были у них несхожи. Светлик — живой, подвижной, любитель поговорить, поспорить. Соколов — более сдержанный, спокойный, без особой надобности не любил вступать в разговор. А если уж напустится на кого-нибудь, тому не поздоровится: в гневе горяч был Василий Иванович.
Вышло так, что в те годы Василий Иванович породнился со Светликом, женившись на его сестре. Старая дружба не забывалась, и Василий Иванович всегда охотно наведывался в совхоз, если проезжал где-нибудь поблизости. А во время отдыха специально заезжал, чтобы с двустволкой на спине побродить со Светликом по болотным зарослям, по дремучим лесам, которые приютились среди болот на песчаных островах и взгорьях.
Василий Иванович шел по гати, предаваясь воспоминаниям. По обе стороны тянулась зеленая равнина, вдали терявшаяся в тумане. Вдруг его внимание приковало необычайное зрелище: большой клин пшеницы, тянувшийся на целый километр, был покрыт водой. Стройные, словно камыш, стебли набрякли водой, потемнели. Кое-где целые полосы пшеницы, отяжеленные крупными колосьями, полегли, прикрыли водную гладь. Все это огромное поле напоминало дикие заросли камыша, некогда стоявшего здесь стеной и служившего уютным пристанищем болотной птице. И с этого поля в нескольких местах поднялись стремительные стайки уток, мягко просвистели крыльями в воздухе, скрылись в направлении синеющей на далеком горизонте кромки леса, словно нависшей над туманом.