Незабываемые дни
Шрифт:
— Веселей, кавалерия!
Василий Иванович остановил его:
— Не надо! Им и так уж хватит, набрались сраму по самые уши.
2
Василий Иванович Соколов и его спутники остановились в совхозе. Пожар скотного двора был уже потушен. Люди суетились около домов, втаскивали разные предметы своего обихода, вынесенные, очевидно, во время пожара. У всех чувствовалось тревожное настроение.
Около дома директора Василий Иванович встретил целую группу вооруженных. Тут были пограничники, с десяток милиционеров, несколько
Люди окружили Василия Ивановича, здоровались, чуть не задушили в объятиях. Он не успевал отвечать на вопросы.
— А где же Синица? — спросил Василий Иванович про секретаря райкома.
— На то и Синица, чтобы летать. Он со своей группой следит теперь за движением немецкой дивизии. Мы по очереди.
— А кто ваш командир?
— Киян.
— Начальник милиции?
— Он самый. А вот он и сам идет сюда.
С крыльца вместе со Светликом, предупрежденным Майкой, сошел и командир отряда, мужчина средних лет в аккуратно подогнанном милицейском обмундировании, с чисто выбритым лицом, на котором топорщились, как грозные пики, черные усы. Из-под нависших густых бровей, придававших некоторую суровость лицу, совсем уж несурово лучились улыбчивые карие глаза. Немного прихрамывая, — он был ранен под Халхин-Голом, — Киян звучно, как заправский кавалерист, отдал команду:
— Отряд, стройся, смирно! Равнение направо!
После рапорта Кияна и небольшой беседы с бойцами отряду Василий Иванович по просьбе Лявона Марковича пошел в дом последнего.
— Пошли, Киян, ужинать. А ты, Заруба, что смотришь? Забыл, что ли, дорогу к моему дому? А это что за молодой человек? — обратился Светлик к шоферу.
— Шофер Дудик… — сдержанно представился Федя.
— Ах, браток, а я не узнал тебя! То ли я старею, а может, это молодые старше становятся. Но, видно, у тебя и дудеть не на чем. Значит, пешим порядком доставил начальника? — заметив, что вогнал парня в краску, похлопал его по плечу. — А ты не смущайся! Вот у меня паровозики были, аж целых два, игрушки — не паровозы. Снял что было ценного, да игрушки эти под откос, в болото.
Гостеприимный хозяин подал на стол все, что нашлось в доме и погребе. Приземистый, коренастый, он проворно носился по комнате, зачем-то выходил, возился в сенях. Не ходил, а катался, как шарик, поблескивая серебряным ежиком головы. Пошептался о чем-то с Майкой, послал ее куда-то.
— Постой ты, непоседа, хоть посиди с нами.
— Что постой? Люди мы, в конце концов, или нет?
— Вопрос этот, кажется, не нуждается в ответе.
— Вот видишь! А если мы люди, так должны по-человечески поужинать. А хозяйство свое, признаться, мы с Майкой немного запустили, вот и исправляем наши ошибки на ходу.
— А почему же ты не отправил Майку вместе с матерью в эвакуацию?
— Она от отца ни на шаг! А во-вторых, она не просто Майка, а секретарь комсомольской организации, а это, брат, ко многому обязывает.
— Разве не было кого-нибудь постарше?
— Как это постарше, разрешите спросить, товарищ секретарь обкома? Прежний секретарь ушел в армию. Ну и выбрали ее. А при чем тут лета? Ей уж восемнадцатый пошел.
— Да не про это я. Про опыт говорю.
— Нашел о чем говорить! Она у них главный заводила, ты бы поглядел, что комсомольцы вытворяли у нас в поле, на болоте. Ну, тогда… до войны…
— А почему ты сам не уехал, Лявон? Кто приказал тебе остаться здесь?
— И это спрашиваешь ты, Василий? Совесть приказала, вот кто… Разумеется, я мог уехать, я сделал, кажись, все, что было приказано. Ну коней угнал, коров тоже. На восток. Тракторы, некоторые другие машины удалось вывезти. Хоть и трудно было это сделать, однако справились. А вот самому уехать, как видишь, не пришлось.
— Какая же была причина?
— Причина? Ты видел поля наши? Сколько бы вагонов я нагрузил одной пшеницей? А конопли наши видел? В два человеческих роста вытянулись конопли наши, как лес гудели. А просо? А картошка, а свекла… да что говорить? Гниет теперь пшеница, догнивает конопля… Нет… не полакомится враг нашим хлебом, а подавится. Но чтобы все это сделать, нужно было время, а война его нам не давала. И ты еще спрашиваешь, почему я не уехал. А люди?
Василий Иванович смотрел на Светляка и в такт его словам молча кивал головой. Правильные были мысли у Светлика.
В дом вошел Синица. В потертой кожанке, в заляпанных грязью сапогах, — человек, видно, только вернулся с дороги. Об этом свидетельствовали и запавшие от бессонных ночей глаза, и нотки усталости в голосе, когда он шутливо обратился к Светлику:
— Что ты тут за народ агитируешь? Кричишь так, что в лесу слышно.
— За него не надо агитировать, он сам хороший агитатор!
— Можно с тобой согласиться, директор.
Заметив Василия Ивановича, Синица сдержанно поздоровался с ним.
— Мне о вас уже хлопцы сказали. Очень рад вас видеть, Василий Иванович.
— Радость невелика, Синица, вот возьму вас в работу, попотеете. Где это разрешается нарушать всякие уставные войсковые нормы, выходить за рамки правил ведения войны?
— Какие правила? — спросил помрачневший Синица.
— Где это слыхано, где это видано, чтобы тридцать человек выступило против вооруженной до зубов дивизии?
— А-а!.. Вот вы о чем! — Синица с облегчением засмеялся. — Каюсь… нарушили, Василий Иванович… И обещаю вам, что мы и впредь будем нарушать эти правила, пока не прогоним проклятых пришельцев!
— А ну их, потом! — Светляк махнул рукой и, с отчаянием взглянув на сковородку с жареной картошкой, убежал из комнаты.
— Майка, Майка! И куда ты, копуха, делась? — донесся со двора его зычный голос. — Давай скорее!
Минуту спустя он вернулся вместе с Майкой и, с решительным видом подойдя к столу, торжественно поставил бутылку, обведя всех присутствующих победоносным взглядом.
— Вот! Из-под земли, можно сказать, достал!
— А в самом деле, из-под земли, — сказал молчаливый Заруба, хозяйственно стерев с бутылки налипший на нее песок.
Синица не очень дружелюбно взглянул на эту посудину.
— Не косись, секретарь! Я, брат, не очень тебя боюсь, когда в доме моем сидит старшее начальство. Если ты не употребляешь этого зелья, так это еще не значит, что и мы должны записаться в монахи.
— А если, скажем, и я против этой штуки? — шутливо подмигнул Василий Иванович.