Незабываемые дни
Шрифт:
— Ничего не выйдет, Пелагея Семеновна. Распорядок один. Рацион один, ни грамма больше!
— Да что ты меня рационом пугаешь, все равно, как дед Пранук функцией мне угрожает!
— Что, что?
— Да ничего. Ты меня рационом не попрекай. Что твой рацион? Он для здорового годится.
— Ни одного лишнего грамма. Для всех одинаково.
— Что значит для всех? Вот который из деревни прибыл, или из совхоза, или откуда-нибудь из местечка, так у него в собственной торбе десять твоих рационов.
— Я и говорю, зачем тогда больше в котел закладывать?
— Говорю, говорю! А ты
— Стой, стой, тетка! Сдаюсь!
И, подняв руки вверх, трагично спрашивает Лявон Маркович:
— Ну сколько тебе нужно этого сала?
— Пуд! — лаконично отрезала тетка Палашка.
— Ты меня без ножа режешь, Пелагея Семеновна. Где я тебе возьму столько? Ну ладно, ладно, только уйми свой пулемет.
Даю полпуда.
— Пуд и ни грамма меньше!
— Да пойми же ты, что я должен приберечь…
— Дивлюсь я тебе, Лявон Маркович, как это у тебя язык повертывается такое слово молвить. На людском здоровье экономить хочешь?
— Ну хватит, мир! Бери в кладовке свой пуд и дай мне хоть воздухом немного подышать! — Светлик вытер вспотевшую лысину и с облегчением вздохнул, когда грозная фигура тетки, наконец, скрылась.
Тетка торжественно несла в кухню свои сверхплановые приобретения, и вся ее величественная фигура так и дышала гордостью победителя.
И по этой причине она становилась столь миролюбивой, что даже не удосуживалась заметить очередного нарушения экстерриториальности ее владений каким-нибудь шальным вестовым, который, воспользовавшись ее отсутствием, отважно забирался в самые недра кухонного сектора и до того очаровывал молодых девчат разными веселыми рассказами, что только и слышны были их возгласы: «Ну и выдумщик! Вот наговорил!»
Правда, завидя величественную фигуру тетки Палашки, веселый рассказчик сразу терял дар красноречия и поспешно отступал на безопасные позиции.
Увидя тетку Палашку с трофеями, несколько утрачивал свой всегдашний покой и дед Пранук и, покручивая усы, встречал ее примирительной репликой:
— Вот и шкварок поедим.
— Нет уж… Выкуси свою функцию!
Дед флегматично выслушивал такое оскорбление и после непродолжительного размышления заключал:
— Характерец, однако… — После чего шел на берег реки, где в землянке была устроена партизанская баня, и начинал колоть дрова. И колол их с такой яростью, что какой-нибудь обломок взлетал стремительно и, загудев, как заправский пропеллер, с маху шлепался в воду. Дед провожал его задумчивым взглядом, вздыхал:
— Характерец, однако…
5
В сентябре вечереет рано. Не успеешь оглянуться, как солнце
В шалашах весело, шумно. Кое-где пиликает гармоника, и ей подтягивают дружные голоса. Тут и там идут горячие споры о том, когда фашисты повернут оглобли. Когда и в какой отряд пошлют, к каким командирам лучше всего попасть… За вечер переберут десятки отрядов и командиров, о которых здесь ходят разные слухи. И одна мысль владеет всеми: просить начальство скорее отправить в отряд на боевую работу, попасть туда, где жизнь бурлит, идет полным ходом. А здесь что? Ну, военная подготовка… А не лучше ли поупражняться на фашистах? Куда лучше, когда человек при живом деле находится, чем маяться тут, в карантине. И странно как-то: не то партизан, не то чорт знает что.
— А как же, — бубнит кто-то в темноте, — все равно, как арестанты сидим. Только что решеток нет. Проверяют все…
Бубнящий голос встречает дружный отпор:
— А ты что? Без проверки захотел. Тут, брат, только пусти, так всяких гадов наползет, и опомниться не успеешь, как в фашистскую западню угодишь. Вот в нашем районе случай был…
Начинаются рассказы о разных событиях и случайностях.
Сыч, который так любит послушать все эти разговоры в шалаше, тихо спрашивает:
— Вот вы про Копушу говорите. А как до него добраться? Где он теперь?
— Ишь, чего захотел! Кто это там! Из лагерных? Тогда понятно, они порядка еще не знают. Но ты красноармеец, должен был бы знать, что на войне каждая воинская часть засекречена.
— Разве и у партизан так?
— А ты думал, что партизаны — это тебе детские забавы? И какая тебя только мать родила, хлопец, что ты этого не знаешь?
У Сыча не было особенных оснований пускаться в излишние дискуссии по этому поводу, и он замолкал. На минуту говор затихал.
И снова бубнит в темноте тот же голос, на этот раз с мечтательной интонацией:
— Та-а-ак… Много, теперь развелось отрядов, прямо силища! Но что ни говорите, веселее всего в отряде Байсака.
— А ты разве веселую жизнь себе ищешь?
— Да не в этом дело, зачем вы придираетесь? Я о том говорю, что весело воюет Байсак. И фашиста бьет, и погулять мастер.
— Знаем мы твоего Байсака. Сорвал вон совместную операцию и хлопцев Кияна чуть не подвел под монастырь.
— А он такой же мой, как твой. Рассказывали, так и я говорю.
— А ты поменьше языком болтай. Рассказывают! Мало ли что плетут, а ты только уши подставляй. Гуляка!
В шалаше порой затевали ссору. Сыч недолюбливал горячих дискуссий и незаметно уходил к себе, где, зарывшись в охапку овсяной соломы, давно спали его товарищи по лагерю. Сыч брезгливо ворошил солому, укрывался шинелью и, прижавшись плотнее к Сомику, старался согреться и вздремнуть. Вертлявый Сомик спал очень неспокойно, тревожно, метался во сне, что-то выкрикивал, не то ругался, не то произносил слова какой-то команды. Иногда он просыпался, привскакивал как очумелый, дико озираясь спросонья.