Незабываемые дни
Шрифт:
Полицаи о чем-то спорили. Наперебой доказывали друг другу, кто из них самый прыткий и самый храбрый. Чей-то сиплый голос все силился перекричать другие, все допытывался:
— Кто я такой есть? Я требую, эй вы!
— Отвяжись, не мешай людям!
— Какие это люди? Покажите мне этих людей?
— Иди проспись, перебрал, видно!
— Что, что ты сказал?
— Проспись, иди…
— Нат, ты мне скажи, кто я такой есть?
— Бобик, вот кто, разве ты не знаешь?
— Ах вот ты как! Это партизаны нас так ругают. А по какому праву ты меня бобиком называешь?
— Вот я тебе покажу право, так сразу угомонишься!
Кого-то, видно, ударили. Кто-то покатился по полу. Сиплый голос на минуту умолк. По обрывкам фраз Сипак догадался, что полицаи играют в очко. Сиплый голос снова ожил, но уже не спрашивал, кто он такой, а тихо бубнил что-то похожее на песню:
И на печке война. И под печкой война, Комар муху бьет по уху, Таракан кричит ура.Голос то умолкал, то снова начинал бубнить про храброго комара, и от этого монотонного гудения начинало клонить ко сну. Но тут расходились картежники. То ли не поделили банка, то ли сжульничал кто-то из них, и они подняли страшную суматоху.
— Убью, если будешь еще махлевать. Вишь ты, завел моду карты в рукав прятать!
Возмущенные картежники кого-то били. Чей-то голос пронзительно вопил о спасении, все уговаривал:
— Не буду! Не буду больше!
Кто-то бросился вон из хаты. Вдогонку ему полетела не то табуретка, не то еще что-то. Зазвенело разбитое стекло.
Сипак встал, открыл дверь в соседнюю комнату:
— Тихо вы, арестанты! Управы на вас нет!
— А мы ничего, Мацей Степанович, мы только проучили здесь одного, чтобы не жульничал в картах.
— А где Семка?
— Бугай пошел бобы теребить!
— Что?
— Где-то высмотрел на огороде бобы и пошел полакомиться.
— Ну и ненасытная тварь! Никогда не наестся.
Сипак вышел на крыльцо, чтобы немного освежиться после душного воздуха комнаты. И тут он заметил в вечернем сумраке какую-то процессию, приближавшуюся к деревне. Он немного встревожился: что это за люди могли там быть? И кто им дал право шататься в незаконное время да еще такой толпой? Но сразу же успокоился, когда увидел, что немецкий часовой пропустил всех этих людей. Колонна медленно двигалась по улице и немного спустя поравнялась с его домом. Тут она и остановилась. Сипак разглядел, что это были пленные партизаны, человек сорок — пятьдесят. У некоторых связаны руки. Около десятка полицаев с автоматами и ручными пулеметами конвоировали группу пленных.
Один из полицаев, видно, старший, подошел к крыльцу:
— Где тут староста?
— Я староста, я, Мацей Степанович, стало быть, Сипак и есть староста.
— Хорошо, коли Сипак!
— А что от меня требуется?
— Приказ есть от коменданта Вейса. Это он захватил их в плен и приказал доставить в город. Но нельзя их теперь, на ночь глядя, вести дальше через лес.
Услышав имя Вейса, Сипак сразу почтительно встал, спустился с крыльца.
— Это вы верно говорите, что нельзя. Что же от меня требуется?
— Нужно помещение, чтобы продержать их ночь под караулом.
— Это труднее, труднее. Был у нас амбар, так эти ж, должно быть, ироды сожгли его… В школьный сарай разве?
Но в школе немцы.
— А вы идите к коменданту и потребуйте. Скажите, сам Вейс приказал.
Сипак поплелся к коменданту. Из хаты вышли пьяные полицаи, с любопытством поглядывали на пленных. Те молчали.
— Дождались, бандиты! — Пьяный полицай приставал к пленным, замахивался руками.
— А ну отойди! — строго предупредили конвоиры. — Не ты брал, не тебе расправляться.
Вскоре появился комендант в сопровождении солдат и старосты. Старший конвоир предъявил документы, подписанные начальником полиции соседнего района. Колонну пленных под усиленным конвоем повели в школьный двор. Из школы высыпали все гитлеровцы, чтобы ближе поглядеть на пленных. Даже солдат, который стоял около пулемета на школьном крыльце, и тот спустился вниз, к пленным.
Старший конвоир подал обычную команду:
— Смирно! Проверить людей!
Ни староста, ни комендант так и не смогли припомнить всего того, что произошло после этой команды. Пленных словно вихрь поднял, и они мгновенно окружили школу. Немец-пулеметчик, бросившийся к крыльцу, был сразу прошит пулей. Гитлеровцы, случайно оставшиеся в школе, схватили винтовки, чтобы отстреливаться, но несколько брошенных в открытые окна гранат сразу успокоили их. Пьяные полицаи, стоявшие у ворот, кинулись кто куда, но меткие пули пленных — и откуда только взялось у них оружие? — уложили их тут же на улице.
Комендант стоял растерянный, бледный и все силился понять, что же происходит у него на глазах, не кошмар ли это. И совсем уж непонятно было поведение конвоиров: стоят с автоматами и смеются. Комендант было кинулся к ним, бешено крича:
— Стреляйте, стреляйте скорее! Они же вас убьют!
И один из конвоиров спокойно ответил ему:
— А ты не торопись, комендант, мы и выстрелим, когда придет твоя очередь.
А другой сказал:
— Отдай пистолетик, комендант. Он тебе теперь без надобности.
Тут комендант сразу обмяк, и крупные капли пота покатились по его лицу. Он, наконец, понял все.
— Документы!
Дрожащие пальцы торопливо скользили по карману, доставали бумажки.
— Не эти! Документы комендатуры!
— Канцелярия, канцелярия, господин… партизан…
— Ну веди в канцелярию.
Сипак, потерявший голос, ссутулился, дрожал, как в лихорадке, и все старался спрятаться за спину коменданта. Мелькнула какая-то нелепая мысль, что хорошо бы теперь стать мышкой, скользнуть бы куда-нибудь в дырочку, в щелочку под гумно, затаиться там, а оно бы все и прошло, прокатилась бы эта страшная гроза. И когда коменданта повели в школу, Сипак сжался в комочек, стушевался и бочком-бочком подался было к школьной поленнице — в самый раз уйти оттуда подальше от этих незнакомых людей и полной грудью вдохнуть вольный воздух там, за оградой. Тут же так не хватало его, этого воздуха. Даже пригнулся, чтобы ноги расправить для быстрого бега.