Незабываемые дни
Шрифт:
— Врешь! Не в твоих силах людское слово остановить! Народу рот не заткнешь, кишка у тебя тонка для этого!
Сипак еле сдерживал в себе жгучую злобу. Неудобно было бить старуху, на улице толпился народ, подгоняемый немцами и полицаями.
Людей собрали около комендатуры. Лысый комендант наводил порядок около школы, пискливым голосом отдавал команды солдатам.
Заметив старую Силивониху с мальчиком, которых вели Сипак и два полицая, комендант подскочил к ней, набросился, словно коршун:
— А-а! Ты есть партизан! Ты подожгла хлеб?
— Отвяжись ты, рыжая погань!
Комендант ударил ее автоматом в грудь. Старуха повалилась на землю и, разгребая руками пыль, силилась подняться с земли. Перепуганного Васильку, захлебывавшегося от крика, подхватили женщины, зажимали ладонями рот, шептали на ухо:
— Не плачь, не плачь, маленький, а то немцы убьют…
Василька судорожно всхлипывал, все говорил сквозь слезы:
— Бабушка моя… бабушка.
Старуха, наконец, поднялась. Сипак подтолкнул ее к толпе. Она молчала. Комендант кричал:
— Я буду каждого бить, кто не скажет мне правды. Я расстреляю всех, если не скажете, кто поджег хлеб. Кто жег, спрашиваю я вас?
Люди, насупившись, молчали.
— Последний раз спрашиваю, кто жег?
Тогда выступил сосед Силивона, старый Михаила, давно уже не слезавший с печи, доживая свой век среди многочисленных внуков. Он уже давным-давно по старости отошел от всяких дел. Немцы и его выгнали на площадь. Опираясь на клюшку, он говорил тихо, обдумывая, подбирая каждое слово:
— Вы напрасно сердитесь, господин офицер! Кто это мог ночью увидеть… заметить, кто это там жег? И кто станет божье добро жечь? Вы спросите тех, кто охранял амбар, этих самых полицаев… Должно быть, раскуривая свои цыгарки, они и подожгли амбар…
— Что ты мелешь там, старый пень! — накинулся на Михаилу Сипак. — Сторож ведь пропал куда-то, его не нашли…
— Вот же я и говорю, что этих полицаев поставили вы себе на службу… А какой с них толк, с этих полицаев, если у них на уме только самогон да куда бы на гулянку податься. А народ и терпи из-за этих разбойников!
— Если ты не бросишь брехать, так я из тебя все кишки вытрясу, — угрожающе придвинулся к старику Сипак. Но не так просто было его унять.
— Кишки мои небольшая для тебя пожива! А насчет брехни, о какой ты говоришь, так должен ты знать, что брешут только собаки да те, что полезли в ихнюю шкуру… Гляди за собой лучше, вот что я тебе скажу.
Неизвестно, чем бы кончилось все это дело и как бы его порешили комендант со старостой, если бы в это время на улице не послышался грохот машин. В деревню явился немецкий отряд во главе с Вейсом и Кохом. Узнав о пожаре, они приехали сюда, чтобы на месте расследовать этот случай.
Не на шутку перепуганный местный комендант робко и путанно докладывал о ночном происшествии. Сипак почувствовал, как стали вдруг тяжелыми ноги, как в мелкой дрожи заходили колени. Он знал, что Вейс не очень его долюбливал, так как на территории, подведомственной Сипаку, очень часто происходили разные неприятные инциденты.
Вейс с бранью набросился на коменданта, назвал его при всех олухом и болваном, который никак не может справиться со своими обязанностями.
— Что это? Митинг! Так разве производят следствие?
И тут же взялся за Сипака:
— Ты думаешь, что тебя здесь сделали старостой для почета? Ты, видно, скучаешь по виселице или пуле… Чем оправдал ты наше доверие? Чем ты заслужил, что мы вернули тебе землю, вернули твое имущество? А ты, верно, служишь не нам, а партизанам?
Сипак как стоял, так сразу грохнулся на колени, все старался ухватить руку Вейса. Наконец, вцепился в нее, поцеловал. Люди наблюдали за этой сценой, и как ни тяжелы были издевательства фашистов и вообще все пережитое за эти дни, но кое у кого на хмурых лицах блеснули затаенные улыбки. Очень уж пылил коленями по земле спесивый Сипак, любивший в разговоре прихвастнуть всегда: мы-ста, мы-ста… Этот «мы-ста» ползал теперь перед Вейсом, жадно лизал его руку, жалобно бормотал:
— Я стараюсь, господин комендант! Я ночей не сплю, господин комендант. Я телом и душой с вами… Меня сам Клопиков знает… Я уничтожу их, бандитов. У меня уже есть кое-какие сведения о них.
Вейс отступил на шаг, брезгливо вытер руку о перчатку, успокоился, сказал:
— Ну, говори! Говори, что знаешь о них, кого имеешь в виду?
— Разрешите встать, господин комендант?
И, робко поднявшись, обвел толпу собачьим взором. Его рука тряслась как в лихорадке. Он показывал на людей:
— Вот она! По слухам, сын ее в партизанах. Он прежде был председателем колхоза.
— Взять! Кто еще?
— Вот у этого старика, — он показал на Михаилу, — три внука в армии, да и сыновья некоторые, должно, болтаются по лесам… И сам досаждает нам, огрызается…
— Еще! Еще!
Сипак, торопясь, показывал на людей. Он припоминал, кто и как с ним когда-либо разговаривал, как смотрел на него, как выполнял его распоряжения. Под конвоем увели человек пятнадцать.
— Еще! — неумолимо наседал Вейс, пронизывая ссутулившуюся фигуру Сипака колючими, холодными льдинками глаз.
— Они все, господин офицер, не желают нам добра, они вес душой за большевиков…
— Ну ладно! Распустить народ! Люди должны работать, митинги эти нам не нужны.
Арестованных отвели на пустой двор хаты Силивона. Начался допрос, которым руководили Вейс и Кох. Помогал местный комендант, с лица которого не сходило выражение застывшего страха. Сипак хватался, как пес, за каждую намеченную жертву, тянул ее в хату Силивона, где производился допрос. Никаких особенных результатов допрос этот не дал. Сколько ни били, ни пытали людей, ничего от них не добились. Сипак особенно усердствовал, чтобы выпытать что-нибудь у старой Силивонихи. Ее несколько раз отливали водой, когда она теряла сознание. Сипак попытался ее уговаривать: