Незабываемые дни
Шрифт:
— Опять где-то горит колхозное добро! Должно быть, в «Ленинском пути»… Придется завтра разузнать…
На дворе Остапа было тихо и глухо, как всегда. Чуткий Цюлик, услыхав знакомые шаги, нехотя тявкнул несколько раз, приветствуя хозяина, и снова умолк.
В хате давно спали. Осторожно, чтобы не разбудить Надю и Пилипчика, Остап начал устраиваться на ночь.
8
Сипаку часто не спалось. Так досаждали все эти заботы, неприятности, грызня с людьми, что сон не приходил, и Сипак часами ворочался на жестком сеннике, от нечего делать перебирал в мыслях разную разность. Не так представлял он себе свое нынешнее житье, когда решил, как он сказал Силивону, кончать советскую власть. И нечего было кончать тут, и советская власть была сейчас как будто далеко от него, но покоя он не обрел. Все больше неприятности. Комендант вечно недоволен, люди смотрят исподлобья. Кажись, дал бы им волю, так живого стерли бы в порошок. В деревне вроде все люди наперечет, но Сипак явно чувствовал, что где-то здесь, близко, ходят и те, о которых каждая живая душа в деревне говорит, что они будто бы ушли с большевиками, с Красной Армией. Кто же тогда убил двух полицаев, кто среди белого дня застрелил немецкого мотоциклиста, которого послали из деревни в город? Как в воду канул, и следа не осталось ни от немца, ни от его машины. Сипак и деревню эту давно оставил бы, если бы не чувствовал за своей спиной немецкой винтовки. В деревне жило десятка два немцев да пяток полицаев, которые охраняли склад зерна и помогали гитлеровцам вести заготовки.
В темные ночи Сипаку было очень не по себе, хотя рядом с ним в домике колхозного правления жили и полицаи. Порой, чтобы избавиться от мучительной бессонницы в такие ночи, Сипак выходил на улицу, долго бродил около дома, прислушиваясь к голосам ночной деревни. Когда было темнее, совершал прогулки по улице, осторожно пробираясь у заборов, беззвучно ступая мягкими сапогами, сутулясь, съеживаясь всем своим кошачьим телом.
Вот и сегодня, держа наготове револьвер, Сипак вышел на улицу, крадучись направился к площади, где стоял хлебный склад, куда ссыпали обмолоченное в деревне зерно. Туда же привезли и рожь из соседних деревень. Сипаку там послышались какие-то подозрительные звуки, и он пересек улицу напрямик, чтобы незамеченным в темноте ночи проверить, как несут службу его полицаи. И только подошел он под старые вербы, как заметил тень, мелькнувшую под деревьями. Затем она метнулась через забор. Сипак бросился вслед. Он уже видел человеческую фигуру, которая торопливо бежала по грядкам. Отчетливо виднелась ноша на спине бегущего. Это был обыкновенный мешок, видно тяжелый, так как человек трудно дышал и низко наклонялся.
«Что бы это могло быть? — мелькнула тревожная мысль. — Поймать, обязательно поймать…» — и Сипак крикнул не своим голосом:
— Стой! Стой, тебе говорю!
Но человек бежал без оглядки.
Тогда Сипак вскинул пистолет и, целясь в еле заметное белое пятно, удалявшееся все больше и больше, выстрелил несколько раз подряд. Он заметил только, как белое пятно пропало, слышно было, как что-то шлепнулось оземь. Но по треску забора, по шороху кустов, росших в саду за огородами, Сипак понял, что человек убегает. Он еще несколько раз выстрелил, но, видно, без особых результатов. И тотчас же поднялась стрельба около школы, где помещалась местная комендатуру. Уже бежали оттуда встревоженные немцы. Им откликнулся Сипак, позвал к себе. Они тщательно осмотрели огород, по которому гнался Сипак за невидимым человеком, нашли обыкновенный мешок, наполовину наполненный рожью. Человек, очевидно, бросил его, убегая. Сипак сразу догадался, откуда эта рожь, и только собрался вместе с немцами отправиться к складу зерна, как густая темень ночи начала внезапно сереть, словно перед рассветом. А через какую-нибудь минуту из темноты отчетливо выступили контуры колхозных хат, по улице потянулись длинные тени от высоких берез и кленов, а деревья будто трепетали в суетливых бликах света, становившегося все ярче и ярче. Сразу же запахло прогорклым дымом, словно где-то горела старая слежавшаяся солома.
Все бросились к большому амбару, стоявшему на небольшой площади у околицы. Соломенная кровля уже со всех сторон охватилась пламенем. Двери амбара были почему-то приотворены, полицейская охрана куда-то исчезла. На улице, около самых дверей, рассыпано зерно, виднелись следы колес, конских подков. По всему можно было заключить, что рожь выносили отсюда не только мешками, но и вывозили на подводах. Сквозь веселое потрескивание пламени, охватившего уже верхние бревна стен, слышно было доносившееся с поля тарахтенье колес. Где-то, очевидно, подгоняли коней, спешили отъехать подальше, потому что звуки, долетевшие оттуда, становились все глуше и глуше и, наконец, совсем затихли, проглоченные нарастающим гудением огня на пожаре. Соломенная крыша уже прогорела и, вздымая вихри искр, с треском провалилась, сразу осветив все засеки.
Полицаи сгоняли народ на пожар. С грохотом подъехали пожарные. Но привезенный насос оказался неисправным. Воду пришлось подносить ведрами. Люди не проявляли никакого желания тушить пожар, лениво слонялись с ведрами в руках, с лопатами, с пожарными баграми. Только один Сипак кипятился больше всех, бросался на некоторых с кулаками, с угрозами, сам хватал ведра, как угорелый, метался по пожарищу. Немцы бросились оцеплять деревню. То ли они боялись, чтобы кто-нибудь чужой не пробрался сюда во время этой суматохи, а может быть, намеревались захватить поджигателей, которые, по их мнению, должны были броситься наутек. Сипак уже охрип от крика и брани. Но это, однако, не очень мешало пожару. Амбар догорал как свечка, сильно запахло паленым хлебом. Люди, для приличия, растаскивали баграми уцелевшие головешки, тихонько перешептывались:
— Ну и слава богу, что сгорело! Лишь бы им не досталось!
С самого утра в деревне поднялась несусветная кутерьма. Людей сгоняли на площадь. В хату к Силивону Лагуцьке вскочил сам Сипак с двумя полицаями. Старуха кормила Васильку.
— Где Силивон? — набросился на нее разъяренный староста. Василька испугался, заплакал, ухватился ручонками за старуху.
— Не плачь! — начала она утешать мальчика. — Это же староста наш, не бойся…
— Я тебя спрашиваю или кого другого? — и Сипак сильно рванул старуху за плечо.
Та удивленно взглянула на него, спокойно ответила:
— Откуда же я могу знать, где теперь Силивон. Вы же сами послали его вчера везти сено в город, под самый вечер послали, чего же спрашивать?
Сипак вспомнил, что он действительно послал вчера Силивона и еще нескольких на сеносдачу.
— А ты, когда спрашиваю, отвечай сразу, нечего огрызаться… — сказал он уже в несколько пониженном тоне. Потоптался немного, снова спросил: — Сын был ночью?
— Про какого это сына вы спрашиваете?
— Мы знаем про какого! Один же он у тебя.
— У меня не один, а два сына, один в Минске живет, там на фабрике где-то работает.
— Я не о нем спрашиваю, а об Андрее, председателе колхоза.
— Странный вы человек, однако, такие все вопросы задаете. Вам же известно, что он в армии.
— Мне как раз другое известно, что он по лесу шатается с бандитами.
— Вот об этом я ничего не слыхала. Еще никогда не случалось, чтобы люди из нашего рода бандитами становились.
— А я тебе говорю, что шатается… по лесам, по болотам, пеньковую петлю ищет твой выродок.
— Ну, так ищите его в лесу, что ж вы ко мне пристаете? Мне же лучше знать, где он.
— Вот именно, что лучше. И если мне не скажешь, то ответишь перед комендантом. Айда, собирайся! — грубо рванул он ее за руку.
— Постыдился бы хоть перед малым дитем собачьи повадки свои показывать…
— Не учи! Ну, давай, давай, поднимайся!
Василька залился слезами, ухватился обеими руками за шею бабушки.
— Я боюсь, бабушка, это злой дядя!
— А ты не бойся! Ты беги к соседям, беги, играй!
— Я не оставлю вас. Я не дам вас в обиду!
— Ну, хватит, бери своего щенка, пойдем!
Старуха поднялась из-за стола, посмотрела в упор в стеклянные глаза Сипака, задумчиво произнесла:
— Человече ты, человече! Не хочу язык поганить да малого вот почитаю. А то сказала б я тебе. Но что же про тебя скажешь, ведьмин ты последыш!
— Ну-ну! — вскинул руку Сипак. — Я заткну тебе глотку!