Незабываемые дни
Шрифт:
Догорел костер. Да в нем уж и не было необходимости. Хорошо пригревало землю высокое солнце. Комариный звон сменился убаюкивающим шелестом молодых березок и трепетных осин. Кружили голову крепкие ароматы разогретой смолы, хмельного чебреца. Бессильно смыкались глаза в сладостной дремоте.
Минут через пять караульный подсунул ему под голову чей-то ватник, накрыл шинелью. Сам вернулся на свое место. Обошел кругом островок, чутко прислушиваясь к каждому звуку, к каждому треску лесной ветки. Вокруг все было тихо, спокойно. Только и слышен был здоровый храп спящих, к которому настороженно прислушивалась с елки вертлявая белка. Она уже, видно, справила свой полдник и старательно умывала,
— Сволочи! — тихо выругался он и сердито принялся скручивать козью ножку.
7
Сильно изменился старый бондарь Сымон с тех пор, как сделался старостой в своей деревне. Если он и раньше был неразговорчив, так теперь добиться от него хоть словечка было нелегким делом. Все больше отмалчивался, слонялся как тень по улице, по своему двору. Он не любил особенно беспокоить народ, всякими сходками. И если была какая надобность к людям, так прямо заходил к кому-нибудь из старших, к одному, к другому, и сразу выкладывал, в чем дело:
— Надо, мужчинки, людей на шоссе послать, на ремонт. Немцы требуют тридцать человек и пять подвод…
— А пускай они сгорят твои немцы, чтобы это еще да работать на них.
— Пускай себе и горят, а приказ приказом, тут не отвертишься, надо свою очередь отбыть…
— А мы возьмем да и не послушаем этого приказа немцев.
— Немецкого приказа ты можешь и не слушаться, а мой обязан слушать… вот что я тебе скажу…
— Почему это я должен тебя слушаться?
— Как я есть начальник, вами же поставленный.
— Не мы, а немцы тебя поставили.
— Ну, это ты скажи кому-нибудь другому, а не мне! Я это начальство могу тебе передать, ты ведь моложе.
— Что ты, человече, я ж это для смеха говорю — не на шутку всполошился охотник подтрунить над старым бондарем.
— Тут, человече, не до смеха. Нам связываться с немцами из-за такого пустяка не стоит. Ты ему очередь на работу не выставишь, так он готов тебе всех людей из деревни в лагерь забрать… Надо думать, как оно лучше тут обойтись.
И Сымон всегда находил способ, как лучше обойтись. Но доставалось это ему, видно, нелегко. Все заботы, которые навалились на него сразу, угнетали его, не давали покоя, и выражение озабоченности, тревоги не сходило с его лица.
Хотя тетка Ганна относилась с горькой иронией к должности своего мужа, но в дела его не вмешивалась и очень не досаждала. И если в прежние времена она готова была упрекнуть его за слишком тихий характер, так теперь ей было не до упреков. Она и сама никак не могла освоиться с тем, что она старостиха, что и она будто имеет отношение к этому немецкому начальству, которое бог весть что вытворяет над народом. Она пыталась порой вызвать мужа на разговор по этому поводу:
— Сымонка, мой Сымонка, что же это будет?
Старик, отмахиваясь от нее, ворчал:
— Отвяжись! И без тебя тошно…
Только с Остапом Канапелькой отводил он душу. Тот изредка наведывался в деревню, и они запирались вдвоем в хате. Тетке Ганне давалось поручение караулить на улице, чтобы не явились
И хотя тетка Ганна в точности не знала, о чем так долго говорят Сымон с Остапом, но как-то светлее становилось на душе: не может быть, чтобы дальше все так продолжалось. Она знала, что Канапелька приходил из лесу. Оттуда можно было ждать много разных новостей, и эти лесные новости, видно, чем-то радовали старика — после бесед с Остапом он всегда ходил взбудораженный, даже на что-то намекал ей:
— Мы еще поживем с тобой, старуха. Мы еще с тобой и внуков дождемся!
Она не приставала к нему с лишними расспросами, так как знала, что от своего неразговорчивого мужа ничего не добьется.
А Сымон взаправду вел долгие беседы с Остапом. Выкладывал новости, какие привелось ему услышать в городке. Доставал все принесенные оттуда немецкие газеты, приказы, рассказывал обо всем, что делали люди за эти дни, что думают делать немцы.
— Отрапортуй там, Остап, что мостик на шоссе мои люди по немецкому приказу завтра закончат. Вы можете приступить к делу… Опять же телефонные столбы на большаке немцы поставили новые, будет вам работка… Немцы намереваются лесопилку пустить, уже людей туда нагнали, пленных и всяких… Как отстроят, так сразу скажу.
Порой Остап передавал ему специальные поручения, и Сымон целыми днями бывал в городке, куда-то ходил, кому-то сообщал приказы из Лесного штаба. Он аккуратно выполнял и немецкие распоряжения. Приказано было собрать оружие в поле, в лесу. И он отвез в комендатуру целый воз разного лома: подбитый снарядом пулемет, несколько поломанных винтовок, гусеницы, сорванные с танка… И после всех этих поисков оружия доставалась кое-какая пожива и Канапельке: в глухую ночную пору перевезли поглубже в лес воза три винтовок, несколько пулеметов и всякой мелочи: гранат, патронов. А кучи снарядов закопали в лесу, спрятали под грудами хвороста и валежника, да с добрую сотню ящиков со снарядами бросили в лесную речку.
Неужто все это добро немцам сдавать? Может, оно понадобится и в своем хозяйстве…
Большое немецкое кладбище невдалеке от деревни всегда было хорошо убрано. На береговых крестах, кроме солдатских касок, висели и приятно радовали глаз гирлянды дерезы, попадались даже венки из еловых лапок. И все это — благодаря заботам старого Сымона. За это усердие на него обратил внимание сам комендант Вейс, тот даже ставил Сымона в пример другим и специально говорил о нем на совещании всех старост:
— Этому человеку мы можем верить, он усердно заботится о наших интересах, он даже не забывает о наших мертвых героях. Учитесь у него!
Близкое знакомство коменданта с Сымоном состоялось вскоре после жатвы. Хлеб убирали с поля и молотили всем колхозом, как приказали немцы. Они даже прислали несколько солдат, чтобы присмотреть за порядком. Около тридцати нагруженных хлебом подвод было отправлено в город под конвоем. Но с этими подводами недалеко от городка произошел непредвиденный случай. Группа вооруженных людей остановила обоз в самом лесу. Немецкие конвоиры, разбегаясь, пытались отстреливаться. Их быстро перестреляли. Троим удалось удрать. Одного взяли в плен. Долговязый, сухой, он дрожал, как осиновый лист, ожидая неизбежной смерти. Но дело приняло совсем другой оборот. Ему вручили записку, жестами объяснили, что он свободен и может итти в город. Солдата не пришлешь долго уговаривать — только мелькали по пыльной дороге подковки на его сапогах, он бежал без оглядки, втянув голову в плечи. Бежал, неся записку партизан коменданту, в которой уведомлялось, что заготовленный немцами хлеб они употребят по назначению и обещают с таким же усердием заботиться и о всех прочих немецких заготовках.