Незабываемые дни

Лыньков Михась

— Ты уже скажешь! — смущенно проговорила женщина, проворно хлопоча за столом.

— Так рассказывайте, Василий Иванович, что на свете слыхать.

— А ты бы, Тихон, рассказал нам раньше, что у вас здесь делается. Как немцы? Как народ к ним относится?

— Народ? Что ж, народ… Ему, конечно, не в новинку немца видеть, этого немца хорошенько разглядели еще в восемнадцатом году. И нельзя сказать, чтоб немец был тогда очень рад знакомству с нами, а тем более мы. Кое-как выпроводили тогда гостей этих — рады были немцы, что хоть головы на плечах удалось унести… А теперь… Теперь, можно сказать, совсем другое дело. Фашист — хуже лютого зверя. Не только на добро твое лапу накладывает, но силится тебя и под

пулю поставить, и детей твоих со свету сжить. Но спины гнуть перед гитлеровцами мы не собираемся. Одно скверно: ничего мы не знаем, что там делается у нас, как там дела идут. Я про фронт говорю. Много слухов ходит и слухи все разные. Как сказывали старики: в голод люди намрутся, а в войну налгутся; оно немного так и выходит: слухи и есть слухи. Но скажу я вам, Василий Иванович, гитлеровцы тут врут без всякой меры. А народ не верит, не хочет верить ихней брехне, ихним листовкам, газетам. Они вон вывесили плакаты, что под Москву подбираются, а люди наши верят слухам, что наши Минск отобрали. Который раз уж это… И я думаю, что неплохо, когда люди хотят верить именно так, а не иначе.

В хату входили все новые и новые люди. Собралось много народу и на дворе, и на улице. Пообедав на скорую руку, Василий Иванович вышел из хаты. Его обступили, начали обо всем расспрашивать. Многие знали его в лицо и здоровались с ним, как с близким знакомым.

Все затаили дыхание, когда Василий Иванович, рассказав о последних событиях, зачитал им речь товарища Сталина. Люди боялись пропустить хоть одно слово, боялись пошевелиться, чтобы не помешать другому слушать. Стояла такая тишина, что слышно было, как шелестят на ветру мелкие листики дикой груши, да в палисаднике солидно гудел шмель, перелетая с цветка на цветок, и те колыхались под ним.

И когда Василий Иванович кончил читать, люди стояли молчаливые, сосредоточенные. Глубокое раздумье было в их глазах. Взволнованный Василий Иванович вновь заговорил:

— Братья мои! Я очень рад, что снова среди вас, что передаю вам сталинское слово! Партия и прежде посылала меня к вам… И, мне кажется, неплохо мы поработали вместе с вами… Я же помню каждое бревнышко, положенное вами в те годы. Я помню, как осушили мы болото у леса. Как впервые сеяли пшеницу. Как посылали наших делегатов в Москву на выставку… А сколько хлопцев и девчат уехали на учебу!

— Не говори, Василий Иванович, не говори…

— Да, неплохо мы поработали с вами… Партия поработала, народ! И если б не эти гады, что сейчас навалились на нас, мы такого бы с вами наделали, такие бы еще чудеса завели на наших полях, что к нам бы ездили со всего света учиться, как надо жить по-человечески, как надо работать по-большевистски. Не так ли я говорю, товарищи?

— Что правда, то правда, Василий Иванович. С большим разгоном жили, ясная была у нас задача…

— Вот и теперь партия прислала меня к вам, чтобы сказать: нет, не погибли мы, фашистов побьем, вытурим из нашей земли! И духу ихнего у нас не останется. Партия прислала меня сказать вам, что она всегда с вами, что она думает о вас, что она хлопочет, чтобы вызволить вас от этих наглых захватчиков!

— Хуже, чем захватчики, Василий Иванович!

— Правильно, хуже… Партия, Сталин призывают нас бить этих разбойников! Партия, Сталин зовут нас защищать нашу жизнь, наши приобретения, защищать нашу Родину, советское государство. Иначе грозит гибель и нашим детям, и нашим внукам. Так как же будем решать, товарищи: бороться с разбойником или сдадимся ему на милость, наденем ярмо на шею?

— Не дождется!

— Сдохнет гад!

— Пусть хвастает, настанет и для него похмелье!

Взволнованные реплики сыпались отовсюду. Толпа гудела, как встревоженный улей. Каждому хотелось излить свое наболевшее сердце, сказать о своей лютой обиде.

Долго шумели люди на улице. И все требовали одного: бить фашистов, сопротивляться всеми силами, а чтобы крепче бить, надо лучше организоваться.

Василия Ивановича больше всего радовало настроение народа. Сколько проехал он районов, а нигде не встречал растерянности в народе, паники, утраченных надежд на нашу победу над врагом. Попадались отдельные люди, от страха потерявшие рассудок. Встречались и такие, которые словно обмякли сразу, потеряли волю и жили растительной жизнью, только, чтобы день прожить. Они старались, правда, не слишком бросаться фашистам в глаза, вели себя скромно, незаметно, тише воды ниже травы, и стремились забиться в какую-нибудь нору, в какую-нибудь уютную щель, питая смутную надежду переждать суровые дни. Но это все были одиночки.

А народ, стиснув зубы, бесстрашно глядел в глаза грозной опасности, присматривался к фашисту, к его поведению. Со свойственной народу сметливостью давно определил:

— Подавится фашист, слишком уж он жаден, прожорлив, так бы и загреб все в свои лапы…

Извечная мудрость подсказывала народу:

— Фашисты захлебнутся в своей собственной крови, — больно уж они охочи на чужую. Кровопийца должен погибнуть, так бывало всегда…

И сжимались кулаки у людей, не покидала уверенная мысль:

— Нет, не может быть, чтобы наш отец Сталин не выручил нас из беды. Не может этого быть…

Присматривались к фашистам и даже били их при удобном случае. При неудобном жалели, что нельзя побить, и думали, как бы это ловчей ударить, чтобы у врага потекла красная юшка.

Сжимался кулак у народа. Он бил и готовился еще крепче ударить. Надо было помочь ему выбирать удобнейшие места для ударов.

Об этом думал Василий Иванович, прислушиваясь к разнобою голосов, к громким выкрикам, к рассудительным словам. Каждый хотел высказаться, все возмущались гибелью колхозного сторожа Ефима, которого немцы убили ни за что, просто так, для острастки. А случилось это при таких обстоятельствах. Немецкий отряд первым встретил на улице сторожа. Офицер спросил старика, как называется этот колхоз. А старик возьми да и ответь:

— А что же тут спрашивать, если всему миру известно, что колхоз наш — «Партизан». — Такое название действительно было у колхоза. Офицер весь побелел. Перед этим гитлеровцев обстреляли в лесу колхозные парни.

— Что, что ты говоришь?

— То и говорю, что слышишь… «Партизан», говорю, «Партизан»!

Немецкие солдаты начали панически выскакивать из машин. Офицер выстрелил в старика, убил его наповал и с трудом навел порядок среди своих солдат. Потом начался неудержимый грабеж. За него, правда, гитлеровцы потом поплатились. Но человека загубили ни за что.

6

Василий Иванович выехал из села в самую полночь — время, когда гитлеровцы опасались показываться на дорогах. Тихон Заруба взялся проводить гостей и ехал вместе с Соколовым.

Ночь выдалась тихая, лунная. Дорога вскоре свернула на старую гать, пошла среди болот и низкорослого сосняка. Машины дребезжали на выбоинах, медленно двигались вперед. Василий Иванович по совету Тихона Зарубы наметил пункт, где решил обосноваться на некоторое время.

Километрах в семи-восьми от села отходила в сторону от гати зимняя дорога, по которой возили сено с болот… Теперь эта дорога была совершенно незаметной, заросла буйными травами и лозняком, скрывшими от людского глаза полуистлевшие жерди, настланные на самых топких местах. Вскоре машины остановились: ехать дальше не было никакой возможности. Из них выгрузили все вещи, оружие, припасенное в деревне продовольствие. Шоферы вместе с Тихоном Зарубой погнали машины обратно, на гать, и, загнав их на несколько километров вглубь густого соснового леса, припрятали там в самой непролазной гуще молодого сосняка.