Незабываемые дни
Шрифт:
Но куда девалась обычная подвижность детворы, ее постоянное оживление. Теперь дети стояли молчаливые, сосредоточенные, поглядывая исподлобья на проходивших конвоиров. Женщины бросились было домой. Принесли хлеба, вареной картошки, некоторые вынесли по ведру холодной воды. Но все их старания были напрасны. Когда какой-нибудь красноармеец пытался выйти из колонны и взять кусок хлеба, конвоиры сразу же загоняли его обратно в колонну. Тут же конные гитлеровцы грубо оттесняли женщин и детей до самых хат и заборов.
А люди шли и шли, растягивая колонну, раздвигая шеренги. Слышались грозные окрики, людей подгоняли. Густые облака пыли стояли над головами, даже посерели от нее деревья по обочинам мостовой, вишни за заборами.
— Смотри, смотри, Лена! — крикнул Игнат, дернув ее за рукав. Он незаметно указал ей на один из соседних двориков через два-три дома от них. Воспользовавшись тем, что внезапно налетевший ветер погнал в сторону густые тучи пыли, несколько красноармейцев бросились в один двор и тотчас же скрылись в глубине его. Игнат и Лена видели, как люди метнулись за оградами и, пригнувшись, побежали огородами в сторону кирпичного завода.
— Если бы им убежать! Если б их не заметили! — взволнованно шептала Лена.
Игнат молчал. Он увидел, как один красноармеец, очутившись во дворе, отделился от других и заскочил в домик. То ли его измучила жажда, то ли он был чрезмерно голоден, но вместо того, чтобы бежать дальше и где-нибудь спрятаться, он открыл двери дома и зашел туда. Игнат с тревогой ждал его появления. Но красноармейца не видно было. На крыльцо вышел хозяин этого домика, известный на улице по прозванию Юшка-золотарь. Его настоящая фамилия Юшке, было у него, конечно, и имя, но слишком мудреное, чтобы запомнить. Поэтому его называли просто Юшкой, да еще золотарем, поскольку он работал где-то в канализационном тресте или ассенизационном обозе. Был он человек тихий и незаметный, ни с кем особенно близко не сходился, так что никто толком и не знал, как он живет, есть ли у него какая-нибудь семья и что он вообще собой представляет. Появился он в городе года два или три тому назад, купил домик у одной вдовы, которая выехала куда-то в деревню к своякам. Ходил слух, что он немец и приехал сюда из какого-то городка на Волге. Люди поинтересовались им во время его прибытия, а потом и перестали думать о нем: живет человек и пусть себе живет, он ведь никому не мешает.
Теперь этот человек, повидимому, оставил свою прежнюю работу: он стал чисто одеваться, ходил куда-то на службу, то ли в городскую управу, то ли в другое место. На людей стал посматривать свысока, даже перестал здороваться первым, как он делал это раньше. Не очень это кого-нибудь трогало!
И вот этот человек вышел из калитки и позвал немецкого конвоира. Тот прихватил еще одного солдата, и они побежали в домик Юшки.
Вскоре все увидели, как гитлеровцы гнали со двора красноармейца, подталкивая его винтовками. Он успел еще оглянуться на хозяина домика и бросить ему с горечью:
— Эх ты, иуда, за стакан воды фашистам продал!
Красноармеец хотел еще что-то сказать, но немец его сильно ударил прикладом.
Красноармеец оглянулся, остановился на минутку:
— Ты чего разошелся, фриц!
Другой гитлеровец вскинул винтовку и выстрелил в пленного. А когда тот упал, выстрелил в лежачего еще несколько раз. Женщины в ужасе бросились в стороны, разбежались по дворам. По улице проходили последние пленные. Солдаты, стрелявшие в человека, присоединились к конвою. Вскоре колонна скрылась за поворотом улицы, поднятая пыль медленно оседала. Из ворот выходили взволнованные женщины, по одной и группами собирались около убитого красноармейца. Он лежал на раскаленной мостовой, подвернув под себя руку. Был он совсем еще молодой, лет двадцати, не больше. Рядом с ним лежала его скатанная шинель, немного в стороне — солдатский котелок.
Из хат вышли мужчины. Сбежались дети. Но их прогнали:
— Идите, идите домой, нечего вам тут делать.
— Похоронить человека надо… Не лежать же ему на улице!
К людям присоединился Игнат.
Из ворот вышел и Юшке. Он, повидимому, куда-то собрался: на голове у него была кепка, в руках небольшой чемоданчик.
Люди расступились перед ним, чтобы дать дорогу. Рассеянно взглянув на убитого, он сказал:
— Закопайте где-нибудь.
Люди возмутились:
— Что значит закопать? Это не скотина, а человек. Похоронить надо по-человечески…
И тут вмешался другой голос. Это заговорил Лявон Красачка, подошедший вместе с Игнатом:
— Ты что за командир такой тут явился, что приказываешь?
— А вот и приказываю, если нужно… А ты выполняй!
Но Красачка не успокоился. Он вплотную подошел к хозяину домика, спросил в упор:
— Ты зачем, душа собачья, человека на смерть выдал? Что, он тебе обиду какую сделал?
Юшка рассеянно посмотрел на Лявона, что-то хотел оказать, но, махнув рукой, собрался итти дальше. Это уже возмутило Красачку. Он схватил Юшке за рукав.
— Тебя спрашивают или кого другого? Отвечай!
А уж со всех сторон наседали женщины, жадно ловя каждое слово, бросая сердитые взгляды на этого негодяя, который стоял теперь, видимо, растерянный, не зная, что сказать людям. Наконец, он бросил пренебрежительно:
— Я не собираюсь отчитываться перед вами! — и явно вознамерился продолжать путь.
— Нет, отчитаешься, убийца. Народ требует, негодяй! — и Красачка так рванул его за полу пиджака, что с треском отлетели пуговицы, и Юшке еле не ткнулся носом в землю. Он сразу весь побелел, затрясся, как в лихорадке, и вдруг выхватил револьвер. В тот же миг сильный удар выбил револьвер из его руки. Это сделал Игнат, который, стоя позади Юшке, пристально следил за каждым его движением. Кто-то носком сапога отбросил револьвер дальше. Юшке отступил на шаг, но и сзади его встретил добрый подзатыльник. Юшке весь напрягся, крикнул:
— Вы ответите за это безобразие!
— Нет, ты ответишь, пес!
Оглушительный удар свалил Юшку на землю. Он дико крикнул, завизжал, угрожая самыми лютыми расправами, всеми карами, которые принесли фашисты в этот мирный город.
— А, он еще угрожает, душегуб! Мало нашей крови напился, собака?
В какую-нибудь минуту все было кончено. И когда тот затих навсегда, люди начали молча расходиться. Перед этим уговорились:
— Упаси боже, если кто заикнется об этом не миновать ему той же доли.