Незабываемые дни

Лыньков Михась

— Я спрашиваю, кто из ваших людей скрывается в партизанах?

— Нет у нас таких, господин офицер… Что-то я не слышал про таких.

— А где же ваши молодые мужчины? Где твои сыновья?

— Они мобилизованы в армию.

— Врешь, старый чорт, не все мобилизованы. Часть их по лесам бродит.

— Не знаю, господин офицер… Чего не знаю, того не знаю…

На минуту установилась гнетущая тишина. Старик видел, как наливался злобой офицер, как он мял сигарету, доставая ее из портсигара.

И тут не выдержал Вилли Шницке. Он поднялся

из-за стола, подошел вплотную к старику, резко крикнул ему:

— Встань, когда с тобой говорит офицер! Расселся тут, как в гостях.

Старик смотрел на него, обескураженный и растерянный.

— Не ты ли сам говорил мне о партизанах, да еще про то, как они бьют наших… да… немецких солдат?

Старик еще раз недоумевающе посмотрел на Шницке, потом обратился к офицеру:

— Вы не слушайте его, господин офицер! Мало ли чего может наговорить человек в бреду, он и на себя может нивесть что наклепать… Что возьмешь с больного, если он несет несусветную чушь?

Какая-то тень надежды все еще не покидала старика.

И этот проблеск мгновенно исчез, растаял. Изо всей силы ударил его по щеке Вилли Шницке. Старик покачнулся, еле не упал на пол, прикрыв лицо рукой. Другая еще держала шапку, комкала ее…

— Отвечай, иначе всажу в тебя пулю!

Ощущая, как разливается во рту противная соленая теплынь, старик еле промолвил:

— Я ничего не знаю о том, о чем вы спрашиваете…

— Ты забыл разве, как сам говорил мне… Мне, «красноармейцу», о ваших партизанах!

В сознании старика все пришло в порядок, стало на свое место, сделалось ясным и понятным. Спокойно, словно обдумывая и взвешивая каждое слово, с просветленным взглядом, он ответил этому зверю;

— Может, я и говорил красноармейцу о партизанах… Понимаешь, красноармейцу… А не тебе, подлый предатель.

— Молчи, старый пес!

— Сам ты пес. Жалко, что раньше не узнал, кто ты и что ты… Можешь быть уверенным, что сегодня ты не говорил бы тут со мной и не издевался бы над моей старостью… Храбрый ты против старика, вижу я…

Его били, пытали. Все хотели узнать, кто еще помогал прятать больного Шницке. Домогались вытянуть сведения о партизанах, о которых старик и не знал толком. Он только слышал о них, радовался тому, что они есть, тешился тем, что существуют где-то близко люди, которых боятся эти душегубы. Но разве скажешь им об этом, разве поймут они его мысли, его чувства?

Старика расстреляли в тот же вечер вместе со всей семьей на том же выгоне, где погибли попавшие в плен раненые красноармейцы. На расстрел согнали людей со всего села. Немцы известили людей, что так будет с каждым, кто прячет или вздумает спрятать советских солдат и офицеров. Тут же был и этот «красноармеец», из-за которого, как шли среди людей слухи, расстреляли старика, его жену и двоих детей. Странным показалось всем и поведение «красноармейца». Он не был под стражей и после казни его спасителя возвращался вместе с немецким офицером, которому рассказывал о чем-то и громко смеялся.

Люди

следили за «красноармейцем», всячески пытались поймать его и как следует отблагодарить за все. Кто говорил, что это предатель, а кто — что самый обыкновенный шпик. Во всяком случае, все сходились на том, что это один из вражьей стаи, что его надо убрать с лица земли, чтобы он больше не вредил людям.

Но «красноармеец» с того дня исчез.

Переодетый в свое, немецкое обмундирование, Вилли Шницке ехал на место нового назначения.

5

Был тот год урожайным, как никогда. Жита в поле стояли стеной. Входили в силу овсы, ячмени. На лугах такие выкинулись травы, что хоть прячься в них. Правда, они уже перестояли, давно отцвели и на припеке побурели, высохли, так и не дождавшись косарей. В низинах они кое-где полегли, и не от дождей и бурь, а просто от буйного роста, не в силах выдержать на себе всего этого яростного плодородия, которое бушевало и в поле и на лугах.

Но необычайное цветение и буйное изобилие не радовали глаза человеческого. Не поднималась рука к косе, граблям. Да и мало было этих рук, а какие остались, тем не до косовицы было, не до жатвы…

Однако Василий Иванович не удивился, встретив на поле целое звено девчат, которые окучивали позднюю картошку. Ловкие, проворные, они быстро двигались по бороздкам, умело орудуя мотыгами и выдергивая руками сурепку, пырей, извилистый вьюнок с белыми и розовыми цветами. Девушки работали так, словно забыли обо всем на свете. Это был коллективный труд. Но в нем не хватало живой души. Девушки работали молча. Только мелькали их проворные руки, время от времени поправляя платок на голове. Не слышно было разговоров. Не слышно было песни, неизменной спутницы человеческого труда. Песни, без которой даже трудно представить себе группу девушек на поле, на лугу.

Лица у девушек мрачные, застывшие. Видно, сердца их были далеко-далеко от этой сурепки, от пырея, от всего этого бескрайнего простора полей.

Василий Иванович остановил машину, окликнул их:

— Девчата!

Они оглянулись, испуганно посмотрели друг на друга. Испуг сменился удивлением: что это за человек, откуда взялся в такую пору…

На дороге стояли две машины, в них сидели люди. Кто они? Девушки вначале немного растерялись, боялись приблизиться к дороге, пугливо прижимались друг к дружке. Василий Иванович, разминая затекшие ноги, сам подошел к ним:

— Работаете, девчата?

— Работаем, дядечка…

— Кто же вас послал в поле?

— Кто же нас пошлет? Сами пошли… Это наш участок… Вот это клин нашего звена… Мы и присматриваем за ним.

— На кого ж вы теперь работаете?

Одна из них, повидимому, звеньевая, бойчее других, коротко ответила:

— Как-то странно спрашиваете, дядька. На колхоз работаем, на кого же еще?

— Какие же теперь колхозы, когда немец пришел? Он же, видно, не хочет колхозов.