Незабываемые дни

Лыньков Михась

— Правда, внучек, правда.

— Но так только в сказках бывает, — вздохнул мальчик, приникнув к деду. — А мы с тобой, дедушка, давай лучше напишем письмо моему папе. Он командир у красноармейцев. Так мы напишем ему, пускай фашистов бьет… Всех, которые обижают людей наших, их убивать надо, дедушка.

— Надо, внучек, надо!

— Всех… И что бомбы на нас кидали… И мамку мою загубили… Мне же Пилипчик сказал, что мамка в реке утонула. Тогда немцы стреляли в нас. Меня спасла тогда тетя Надя… А то я бы тоже утонул в реке, она глубокая-глубокая, а я плавать не умею и очень воды боюсь… Тогда тетя Надя спасла и комиссара. Его фашисты

тоже хотели убить, сильно ранили, мы нашли его на берегу… И бабушку фашисты убили… Они и нас всех убьют, если не придет папа с красноармейцами. Так напишем письмо ему, дедушка. Обо всем напишем. А тогда придут наши… Тогда мы…

Мальчик мечтал вслух, а глаза его слипались. Силивон слушал его не шевелясь, чтобы мальчик уснул. Потом осторожно перенес на постель, тихо сказал Аксинье:

— Видишь, и дети обо всем знают, разве от них скроешь! Тяжко приходится нашим детям, многое увидят они, чего бы и не надо в ихние годы.

— Не говори, Силивон…

— А я завидую тебе, Аксинья.

— Чему завидуешь?

— Ведь сын твой сейчас там.

— Бог ело знает, что с ним, — глубоко вздохнула женщина.

— Что бы там ни было, а он со своими людьми. Одни мы с тобой тут сиротами ходим.

— Ну, это ты уж слишком. Сказал, называется… Еще не родился тот на свет, кто бы смог нас в сиротскую долю вогнать!

— Да это я так, к слову… хвастать нам, однако, сейчас нечем, самое что ни на есть ойротское житье…

— Да брось ты такие слова говорить, малого постыдился бы хоть… Малый, малый, а истинную правду говорит.

— О ком?

— Да про фашистов!

— Это верно, Аксинья. От мала до велика все мы понимаем правду, где она есть и где она будет. Но мне итти пора.

— Как это итти? Куда? Разве в моей хате для тебя места нет?

— Я не о том… Неудобно мне здесь оставаться. Придираться будут, слепнем в глаза лезть… А из-за меня и тебе может неприятность выйти.

— Еще что выдумал, неприятность. Что может быть хуже того, что у нас уж с тобой случилось, Силивон?

— Да оно так… Но лучше уйти подальше от греха.

— Куда же ты пойдешь, на ночь глядя?

— Пойду, Аксинья. Место себе найду. Человек всегда найдет место, если захочет подальше от этих гадов податься…

— Ну, как хочешь, тебе виднее. Опять же, сердце тебе подскажет, как лучше.

Не было больших сборов у Силивона. В чем был, так и пошел из хаты. Простился, попросил хозяйку:

— Ты ж хотя побереги малого. Когда найду место поуютнее, возьму его туда.

Было уже за полночь, когда он перебрался за реку и лесными тропинками направился к Остапу Канапельке.

12

Прошло около недели. Никаких особых новостей не слышно было в деревне. Сипак, первые дни после пожара не показывавшийся на глаза людям, опять начал сновать по улице. Правда, он теперь не выходил один. За ним всюду следовал Семка Бугай, плечистый и рослый детина, в засаленном, с чужого плеча, мундире, вываленном в соломенной трухе, в перьях. Этот полицай, где бы он ни был, какое бы поручение ни выполнял, всегда жевал что-нибудь и всюду искал, чем бы поживиться, не ожидая особых приглашений. И если ему приходилось бывать со старостой в какой-нибудь хате, каждая хозяйка, едва заприметив Семку на улице, торопливо прятала подальше все съестное.

Семка Бугай был на диво послушным и аккуратным полицаем, точно выполнял любое

поручение и страшен был, когда его слепую звериную силу направляли на какого-нибудь человека.

— Бить? — коротко спрашивал он в таких случаях.

И даже лицо его менялось тогда. Откуда только бралась лютая злоба? Глаза загорались, с лица сходила сонная одурь. Семку Бугая прислал Сипаку сам Клопиков. Он выкопал его где-то среди выпущенных из тюрьмы уголовников. Видно, те и выбили из Бугая последние остатки ума и совести, которых и раньше у Бугая было не слишком много. И осталась у него только одна медвежья сила, неутолимая жадность к еде, а в редкие минуты просветления от сонной одури — смутное желание что-то делать, кого-то бить, на ком-то израсходовать избыток сил. Сипак приблизил к своей особе Семку Бугая после неудачных попыток вывести в люди, как он говорил, своего племянника Сидора Бобка. Несмотря на то, что Бобок всячески отнекивался, Сипак уговорами и угрозами заставил его сделаться полицаем. Но когда Сипак приказал ему однажды пойти и арестовать солдатку, отказавшуюся отдать свою корову на поставку гитлеровцам, Бобок наотрез отказался:

— Я на такие дела не гожусь. Чтоб у человека последнюю корову отнять да детей голодными оставить, где это видано?

Сипак еле сдержался, чтобы не броситься на племянника с кулаками.

— Да я тебе, дурья твоя голова, расстрелять ее прикажу, и ты должен это сделать!

— Убийцей я еще никогда не становился!

— Она же бесчестит меня Начальником меня не признает перед всем народом.

— И хорошо делает… Не такой уж с вас большой начальник!

— Так она же немцам не подчиняется и знать не хочет про ихние законы.

— А кому эти законы нужны? Для вас разве? Вас же таких очень немного. А народ же не против…

— Не против кого?

— Известно: не против нашей власти…

— Какой это нашей?

— Это все знают, какой… Советской власти!

— Ах ты, душа твоя злодейская! Был злодеем, злодеем и остался. А я думал его в люди вывести, житье ему, дураку, человеческое устроить.

— Собачье, хотите сказать! А злодеем меня нечего попрекать. У вас все учился, как сложа руки сладкого куска добиваться. Как на чучело, глядели на меня люди… И правильно глядели и правильно называли: Бобок-лежебока, Сидор-хуторянин… Такая уж удача выпала мне в жизни через вашу, дядечка, науку.

Сипак стоял растерянный, силился что-то сказать, но только разевал рот и брызгал слюной. Наконец, отдышался, отсопелся и пошел сыпать, как из молотилки:

— Да знаешь ли ты, выродок, перед кем ты стоишь? Перед Мацеем Степановичем Сипаком! Понимаешь, Си-па-ком! Да я тебя могу единым духом растоптать, как букашку, раздавить тебя, как блоху… Мое имя когда-то на всю округу гремело. Мне пожимал руку сам становой пристав. Мы с самим земским начальником знакомство водили! Мы-ста с самой пани Плющицкой чаи распивали, и она мне кумой доводилась. Мы-ста…

— Было, дядька, мы-ста, да стало чисто! — И даже ладонь поднес ко рту, раскрыл ее, дунул: — Вот что с того мы-ста осталось… тьфу!

Сипак хотел еще что-то сказать, он только входил в раж. Но презрительный жест племянника сразу оборвал его красноречие. Он даже сплюнул от злобы:

— И в кого только этот остолоп пошел? У-у, негодная твоя душа! — Он сердито хлопнул дверью и вышел из хаты, чтобы немного остынуть и успокоиться после этого разговора, да и здоровье поберечь надо.