Незадолго до наступления ночи
Шрифт:
— А я говорю, что это было предательство!
Лицо Брюде стало мертвенно-бледным, его руки, лежавшие поверх одеяла, судорожно сжались в кулаки. В комнате воцарилась гнетущая тишина.
— Ну да ладно, не важно, — вдруг буркнул Брюде. — Я хотел сказать вам нечто важное… когда я уйду из этого мира — а я должен исчезнуть, и скоро, — так вот, я вам оставлю кое-что, нечто вроде дневника… я веду эти записи уже давно, мне кажется, я делал это всегда, сколько себя помню… Вы прочитаете его потом, позже… Вы увидите… вы еще увидите…
Александр, удивленный этим заявлением, едва не сказал: «А почему именно я? Почему вы оставляете свой дневник мне, если вы говорите, что я вас предал? Почему? Ведь у вас есть друзья…» Но он взял себя в руки и, чтобы избежать бесполезных споров и ссоры,
— Я оченьустал, — сказал Брюде, откидываясь на подушки. — Теперь уходите!
Он закрыл глаза.
Вот что Александр вспомнил о встрече, состоявшейся тогда; он в то время, разумеется, не знал, что она окажется последней. Он оставил Брюде в плохом состоянии и сам, уходя, ощущал чувство тревога и дискомфорта, неудобства, смущения; он задавался вопросом, не придумал ли Брюде свой дневник, не был ли этот дневник плодом больного воображения, видением из бредового сна?
И вот теперь в «своем» кабинете, где уже сгущались сумерки, Александр со всевозраставшим изумлением читал рассказ Брюде об их последней встрече и о днях, предшествовавших ей. Жизнь была ему противна, ненавистна, ведь все его призывы к восстанию духа и разума не породили в обществе никакого отклика, люди оставались к ним либо равнодушны, либо высказывали открытую враждебность. Мир — это мерзкая клоака. Красная собака увеличивается в размерах день ото дня и преследует его, явно желая сожрать. Изидор Дюкасс сначала наводит Брюде на мысль о необходимости принятия «окончательного решения», а затем и настаивает на нем. Брюде принимает решение покончить с собой, но в его воспаленном мозгу прорастает зерно еще одной безумной идеи, прорастает и дает всходы: сначала он убьет профессора Броша, человека, от которого он ожидал много большего, чем от всех других, человека, которого он всегда любил и от неразделенной любви к которому страдал, человека, постоянно его предававшего. Да, он совершит символический акт: сначала он убьет предателя, а потом убьет себя.
Брюде попросил Марко позвонить профессору. Когда профессор вошел в комнату, у Брюде под подушкой лежал заряженный револьвер. Шесть пуль… пять для Броша. У него не очень твердая рука, но этого все же должно хватить… Одна последняя пуля предназначается для него самого… Он выстрелит себе прямо в сердце… Но как только он увидел, что профессор приближается к кровати, так тотчас же его охватила невероятная слабость, разлившаяся по всему телу, на лбу выступил холодный пот; язык перестает ему подчиняться. Брюде чувствует, что не сможет совершить задуманное. Он тщетно пытается взять себя в руки, совладать с собой. Полное крушение, крах, поражение. Брош будет жить. Что касается его собственной жизни, то он дает себе отсрочку, но ненадолго… на несколько дней.
Внезапно Брюде словно осенило… На него снизошло озарение, и он решил по-иному распорядиться судьбой Броша: он завещает ему прочесть свой дневник, оставит ему в наследство эту дьявольскую машину, которую никто не сможет привести в действие безнаказанно. В определенный день она совершит свои разрушительные действия… Но случится это позже, лет через десять… двадцать… И вот тогда эта машина обретет свою мощь, а рука Броша ослабеет, и его разум и дух станут более уязвимыми. Да, дневник станет своего рода бомбой или миной замедленного действия и от того станет еще более опасен. «Символический акт свершится. Любовь и ненависть… антитеза будет устранена, время — побеждено, а разрушительная сила слов доказана».
У Александра закружилась голова, и он оттолкнул от себя еще непрочитанные страницы; было их немного, не более пятидесяти, и можно было легко предугадать, о чем там идет речь: там описан последний этап на пути к смерти.
О печальной развязке Александр тогда узнал от Марко. Брюде заботливо разложил свой дневник по годам, запаковал в коробки, написал письмо-завещание и попросил Марко отнести все его наследие вместе с выражением последней воли в Государственную библиотеку. Марко повиновался и пошел исполнять поручение своего кумира. По возвращении он нашел Брюде уже мертвым. Он
Александру не хотелось читать дальше. То, что он только что узнал, изумило его. Итак, двадцать лет назад, он, не ведая того, был на волосок от смерти! Оказывается, Брюде был еще более безумен, чем Александр мог себе представить! И дополнительным доказательством тому был завещанный профессору Брошу дневник, который можно было уподобить пылающей головне, брошенной рукой безумца сквозь время. Решение приговорить Александра к смерти с отсрочкой исполнения «смертного приговора» было столь же явным признаком сумасшествия, как и «визиты» умерших знаменитостей или явления огромной красной собаки. «Разумеется, я верю в силу слов, — говорил себе Александр, — но я сумел за несколько месяцев пройти ад Брюде, и если мне и не удалось выйти из него совсем уж целым и невредимым, то я тем не менее пока еще жив. И благодаря ему я нашел свое место в жизни, свое убежище и очень бы хотел в нем остаться, не покидать его более никогда. Сегодня ночью я один буду хозяином на борту этого корабля!»
Александр в десятый раз заглянул в портфель, чтобы проверить, лежит ли там отмычка и на месте ли фонарик. Несмотря на поздний час, есть ему не хотелось, и он довольствовался тем, что выпил несколько глотков воды. Он закрыл папку и остался сидеть, положив руки ладонями вниз на стол. Так он и сидел неподвижно, полуприкрыв глаза. Он постарался прогнать картины и образы, преследовавшие его: лицо Элен с заострившимися чертами, бледное как мел, лицо, которое было у нее, когда она лежала в гробу перед кремацией; он также старался изгнать из своей памяти видение окровавленного Брюде, распростертого на полу в мрачной комнате с черными шторами на окнах. Как ни странно, он не мог сказать, что эти картины и образы причиняли ему боль, нет, скорее он воспринимал их спокойно, как воспринимал бы экспонаты из музея восковых фигур, выставленные в витринах с запотевшими стеклами. Но он не хотел сосредоточиваться на этих мрачных видениях, не хотел задерживать свое внимание на сценах похорон, потому что приближался час, когда надо будет действовать.
Александр услышал справа за окном какой-то легкий шум; повернув голову, он увидел, что на подоконник с внешней стороны сел голубь. Подоконник был довольно узкий, так что голубь с трудом удерживался на нем, взмахивая крыльями и царапая когтями цинковое покрытие. Выглядела птица неважно: перья были взъерошены, кое-где торчали торчком, а кое-где и вовсе отсутствовали; к тому же цвет у них был какой-то тускло-серый, словно их присыпали пылью. Словом, птица выглядела больной и старой. У голубя были крохотные черные глазки, и пристальный взгляд этих глазок был устремлен на Александра, словно голубь просил впустить его внутрь. Уж не станет ли он стучать кончиком клюва по стеклу, так, как стучали черноголовые синицы в окна дома, в котором Александр и Элен проводили лето незадолго до того, как ее болезнь дала о себе знать? Чего хотели синицы? Они хотели проникнуть в комнату, чтобы свить там гнездо? Или они нападали на собственные отражения, которые видели в стекле? Синицы… как странно… во множественном числе по-французски название этого вида звучит как «мои ангелы»… да, маленькие ангелы… но почему не белые, а черные… Позднее Александр размышлял о том, что появление синиц и их непонятное поведение было своего рода предзнаменованием… мрачным, ужасным предзнаменованием.
И вот теперь этот больной голубь сидел там за окном, освещенный рассеянным светом лампы, и смотрел на Александра так, как смотрели на него стеклянными глазами чучела птиц, выставленные в витринах в отеле, но в отличие от тех мертвых глаз на него сейчас был направлен пристальный взгляд живого существа. «Ах, чертова птица! Ну почему нельзя никогда и нигде остаться одному?! Почему на меня всегда и всюду кто-то смотрит?!» — подумал Александр, и, протянув руку, он несколько раз хлопнул по стеклу ладонью. Испуганный, пришедший в замешательство голубь подался назад, оступился, часто-часто замахал крыльями и улетел, подхваченный порывом ветра, словно жалкая тряпочка; он исчез в сгустившемся мраке почти мгновенно.