Незадолго до наступления ночи
Шрифт:
Именно в тот момент, когда он склонился над открытым ящиком стола, Александр осознал, сколь безумна его затея и какому риску он себя подвергает. Но отступать было слишком поздно, двери библиотеки уже были закрыты, и он представил себе, как Марина, закутавшись в теплое пальто, спешит по пустынной улице домой.
Открывая ящик, он питал смутную надежду найти там заветный ключ, потому что ключ, конечно, был бы более надежен, чем отмычка, но, разумеется, его там не оказалось, и в этом не было ничего удивительного. Конечно, дежурная библиотекарша ежевечерне относила его в один из тех кабинетов с выкрашенными в разные цвета дверями, мимо которых он проходил, когда шел на прием к заместителю директора. Весьма вероятно, именно в кабинет заместителя директора ключ и относили… Внезапно он вспомнил про фотографию, столь поразившую его воображение в ходе того достопамятного визита… ту самую, где был заснят труп пастушки, разорванной волками, уже наполовину ими съеденной…
Испытав жестокое разочарование, Александр задвинул ящик и разложил на столе начерченный им план здания. При свете фонарика он некоторое время изучал его, затем, сориентировавшись на
Поначалу путь был ему знаком: маршрут проходил через сектора английской и немецкой литературы, откуда он в последнее время натащил много книг, ища отдохновения от того гнетущего, тягостного впечатления, что складывалось у него от чтения писанины этого «жуткого Брюде». Стремясь хоть немного отвлечься, он переступил некую грань дозволенного, накопил в кабинете слишком много книг, чем вызвал неудовольствие и даже раздражение у девушек, причем у Веры это раздражение вылилось в настоящий всплеск агрессии, и она не колеблясь принялась осыпать его упреками, словно он не почтенный профессор, а непослушный ребенок. Он и сейчас видел ее тонкие губы, ее злой взгляд, направленный прямо на него в тот момент, когда она почти приказывала ему вернуть книги на место. «Хорошо, хорошо, простите меня», — сказал он тогда покорно, и теперь он сознавал, что не говорил, а смиренно лепетал. Он также сознавал, что «эта девица» (он еще раз повторил про себя «эта девица» с раздражением, даже со злобой) день ото дня вела себя с ним все более и более бесцеремонно, все более фамильярно и даже беспардонно. По сути, она, как Александр себе представлял, относилась к породе властных или, говоря современным языком, авторитарных женщин, с представительницами которой ему приходилось сталкиваться и раньше, и всякий раз при таких столкновениях он испытывал чувство неловкости, дискомфорта, его охватывало непреодолимое желание отступить, а не вступать с ними в борьбу, не «скрещивать мечи». По его мнению, это был лучший способ самозащиты. Дать повод вступить в бой этим дамам-воительницам означало бы оказать им услугу, так сказать, потешить их самолюбие, возможность полюбоваться собой и возгордиться, в то время как равнодушие, пусть даже и деланное, способно их разозлить, да не просто разозлить, а взбесить, вывести из себя. Да, от прямого контакта с ними следовало уклоняться, надо было прибегать к уловкам и уверткам, но не выказывать смиренную покорность, а именно в проявлении такой покорности перед Верой и укорял себя Александр. «Ах, это все мой преклонный возраст, моя слабость и усталость!» — сказал он себе, покидая сектор немецкой литературы при свете прикрываемого ладонью фонарика, так как на всякий случай он предпочитал соблюдать осторожность и не выдавать ничем своего присутствия. «Вот Марина, — думал он, — совсем другое дело! Это же сама доброжелательность, сама доброта и нежность, хотя она и старается не выказывать своих чувств и держаться со всеми на должном расстоянии, не допуская фамильярности…» Вероятно, она не воспринимала его как мужчину, а считала уже совсем дряхлым старцем… Однако будь он лет на тридцать… да даже на двадцать моложе, он мог бы попытать счастья, и, быть может, она не проявила бы столь явное равнодушие… Александр вновь представил себе, как Марина идет по пустынной ночной улице, как поблескивают капли дождя у нее на волосах и щеках… Размышляя о Марине, Александр проник на «незнакомую территорию», протиснувшись в узкую щель между толстенными томами в кожаных переплетах. Любопытство взяло верх, и Александр, нацепив на нос очки, принялся расшифровывать названия этих огромных фолиантов, которые, как он вскоре определил, являлись сводами законов старинного права. Следует заметить, что право среди всех областей знания было для Александра областью наиболее трудной для понимания, областью скучной и неприятной, так что он даже усомнился, можно ли употреблять благородное слово «книги» применительно к сводам законов, но долго размышлять над этой проблемой не стал, а ускорил шаг, чтобы покинуть этот сектор побыстрее. Нет, можно было не опасаться, что он что-нибудь «позаимствует» отсюда… Так что подозрительная, мстительная Вера могла ничего не бояться!
Александр продолжал двигаться вперед между двумя «стенами» огромных черных фолиантов, стоявших так плотно друг к другу, что между ними не было видно ни единого зазора, что придавало этому месту сходство с какой-то мрачной прихожей, с преддверием какой-то «юдоли печали». «Да это же точь-в-точь траурный зал!» — вдруг мелькнула у него мысль.
Внезапно фонарик как-то судорожно замигал, словно у него был неисправен контакт или что-то в нем вдруг сломалось под воздействием некой злой силы, а затем и вовсе погас. Александр, однако, не испугался, так как знал, что батарейки в фонарике стоят новые; он несколько раз хлопнул по фонарику ладонью, от чего тот действительно снова заработал. Александр опять прикрыл фонарик ладонью, чтобы луч света его не выдал, и пошел вперед. Наконец он наткнулся на ряд очень высоких стеллажей, стоявших перпендикулярно к тем, вдоль которых он шел, и преградивших ему путь. Повинуясь безотчетному инстинкту, он повернул направо и свернул в узенькую «улочку», казавшуюся еще более узкой из-за того, что на полках громоздились свернутые в трубку географические карты, крупномасштабные атласы и древние портуланы, от которых исходил легкий запах плесени и тлена, слегка напоминавший запах прелых листьев, что стоит в лесу осенью.
Александр посмотрел на часы и понял, что забыл их завести, потому что стрелки застыли на четверти одиннадцатого, то есть часы остановились вскоре после закрытия библиотеки. Сколько времени он уже блуждал по фондам? Он не мог бы этого с уверенностью сказать. «Я потерял представление о времени, точно так же, как я потерял представление о пространстве, то есть о моем местоположении, так как мне кажется, что этот ряд стеллажей бесконечен и что я могу вот так идти и идти вдоль него
Александр уже начал было приходить в отчаяние, утратив надежду найти заветную дверь, как вдруг совершенно неожиданно увидел ее совсем рядом, прямо перед собой. С чувством глубочайшего облегчения он несколько раз «провел» лучом света по ее гладкой блестящей поверхности, потом достал из кармана отмычку и постарался вставить ее в замочную скважину, но ему не удалось этого сделать. Наконец после нескольких бесплодных попыток он все же добился успеха, ключ встал на место с негромким щелчком, явственно прозвучавшим в тишине опустевшей библиотеки. Сердце в груди Александра учащенно забилось; он стал поворачивать отмычку в разные стороны, но напрасно он пытался то засунуть ее поглубже, то почти вытащить из замка, напрасно пытался то прикладывать силу, то действовать чрезвычайно осторожно и мягко — все усилия были тщетны, замок не поддавался.
Александр бился над замком добрых четверть часа, но так ничего и не добился. Он выпрямился, чтобы перевести дух и немного отдохнуть, прежде чем предпринять новую попытку открыть словно заколдованную дверь. Он прислонился к двери и коснулся ее щекой; и тотчас же ощутил нечто похожее на ожог, настолько железная дверь была ледяной. Вокруг царила тишина, «мертвая тишина», она обволакивает человека так, что он ощущает себя у нее в плену, подобно насекомому, много тысячелетий назад увязшему в смоле и оказавшемуся в окаменевшем куске янтаря. Вот так и Александр ощущал себя в этой тишине навеки застывшим, неподвижным, хотя в нем еще теплилась жизнь. Тишина проникала во все поры его тела, оно вбирало ее в себя, пропитывалось ею, как губка. Но слух его в этой тишине обострился, он по-прежнему был настороже, и вскоре ему показалось, что до него доносятся какие-то слабые, еле слышимые звуки… возможно, чье-то дыхание… Прежде всего Александр задался вопросом, не себя ли он слышит. Он задержал дыхание и был вынужден признать очевидное: там, за этой дверью, но не у самой двери, а на некотором расстоянии от нее, находился кто-то или что-то, и это существо дышало, причем все явственнее, все громче и громче. Дыхание было неровное, как дыхание астматика, с легким присвистом. Существо медленно приближалось к двери. Александр застыл, прижав ухо к гладкой поверхности; он вновь ощутил болезненное покалывание в области сердца.
И вдруг он с изумлением услышал, как заскрежетал в замке ключ, вставленный с другой стороны, ключ, который уже поворачивала чья-то рука.
Ключ медленно поворачивался в замке, затем что-то щелкнуло, и дверь приоткрылась.
Испуганный всем происходящим Александр инстинктивно резко отшатнулся, отскочил на несколько шагов, насколько это ему позволяла сделать «стена» из плотно пригнанных друг к другу книг. Он с ужасом смотрел на дверь, продолжавшую медленно, но неуклонно открываться. Потом створки разошлись в разные стороны, потому что их открыли изнутри, и Александр с изумлением увидел, что в нескольких метрах от него в довольно большом помещении, освещенном светом невидимых ламп, стоят Марина и Вера, которые, казалось, только его и ждали, ибо они обе не выказали ни малейшего удивления, увидев его за дверью.
Девушки стояли неподвижно, словно статуи, и смотрели на Александра, а он, сконфуженный, словно малый ребенок, в чем-то провинившийся и застигнутый «на месте преступления», не знал, ни что сказать, ни что сделать, ни куда девать руки; он погасил фонарик и попытался спрятать его за спиной. Но, как это ни странно, он не заметил неодобрения во взглядах обеих девушек, напротив, они приветливо ему улыбались, как улыбаются радушные хозяйки гостю, собирающемуся переступить порог их дома. Даже Вера, часто демонстрировавшая по отношению к Александру излишнюю суровость, теперь смотрела на него довольно благожелательно.
— Ну, входите же и ничего не бойтесь! — сказала Марина мягко.
Александр, запинаясь и заикаясь, принялся что-то лепетать, чтобы хоть как-то объяснить свое присутствие в таком месте и в такой час:
— Понимаете, я заснул… и пропустил час закрытия библиотеки… не знаю, что на меня нашло… сморило от усталости…
— Ну конечно, конечно… Да это не важно… Ни о чем не беспокойтесь… — прервала его излияния Марина. — Входите же, входите!
Все еще продолжая колебаться, Александр сделал шаг, другой по направлению к девушкам. Он почувствовал на лице ледяное дыхание ветра. Железная дверь с глухим стуком захлопнулась у него за спиной.
Александр огляделся… Он находился в довольно большом помещении, заставленном книгами, потолок в этом помещении был сводчатый, как в гроте или, скорее, как в оранжерее. Почему он сейчас вдруг вспомнил про оранжерею в зоопарке, где они с Элен бродили в тот период, когда их любовь только зарождалась? И внезапно ему показалось, что среди книг, словно среди зарослей, появилась та самая птица, что они с Элен видели в оранжерее, та самая птица, чье внезапное появление в витрине отеля «Дункан» так глубоко взволновало его, потому что он увидел в ее стеклянных глазах опасный и жестокий огонек. У вроде бы мирных и тихих голубей тоже глазки иногда горят таким хищным, коварным огнем, и нередко пылкое воображение Александра рисовало ему картины, как голуби, постепенно увеличиваясь в размерах, превращались в гигантских птиц, набрасывались на него и принимались рвать на части своими заостренными, хищно загнутыми клювами. Но, разумеется, эта птица сейчас ему лишь привиделась… Не было здесь, в этом лесу из книг, никаких птиц, а если бы и были, то конечно же, в таком лесу должна была бы обитать огромная сова.