Незамеченное поколение
Шрифт:
Он пишет:
«Но любовь к Богу и людям, любовь к правде и добру выводят нас на борьбу со злом в человеческом обществе; грубая ошибка думать, что только личное зло должно возмущать христианина; равнодушие ко злу в общественной и мировой жизни и в культуре есть начало расслабления и разложения христианского общества. Путь общественной борьбы почти всегда приводит к необходимости жертвы, страданий, возможно к смерти. Если мы любим Бога и людей, добро и истину, мы должны быть готовы к испытаниям. Когда мы малодушествуем, мы не избавляемся от страданий, так как совесть обличает нас и мы внутренне надламываемся… Борьба со злом ограничивает его; но даже если она не дает сразу плодов, она во всяком случае разделяет добро от зла и показывает силу добра, хотя бы в мученичестве. Поскольку мы чувствуем себя ST новными перед Богом и людьми,
К сожалению, кроме статьи Верховского, трудно найти в печати какие-либо другие высказывания, которые бы отражали общественные взгляды нового поколения богословов. В книге прот. А. Шмемана «Исторический путь православия» [38] мы находим, только косвенное, правда, но чрезвычайно важное, решающее и ответственное признание христианскими тех начал, которые Алданов предложил назвать «субстанцией» демократии. Излагая историю «Миланского Эдикта», прот. А. Шмеман говорит:
38
Издательство имени Чехова, 1954 г
«О смысле Миланского решения велись жаркие споры среди историков. Что означала эта религиозная свобода? Если, провозглашая ее, Константин вдохновлялся христианской идеей независимости религиозного убеждения от государства, то почему просуществовала она так недолго, так быстро уступила место безраздельной и принудительной монополии Христианства, навеки уничтожившей всякую религиозную свободу? Ответ может быть только один: свобода Константина не была христианской свободой. Понадобились столетия, чтобы то новое понимание личности, которое всеми своими корнями вырастает из Евангелия, проросло постепенно и в новое понимание государства, ограничило его неотъемлемыми правами этой личности. Мы знаем теперь, сколь мучительным оказался этот процесс, знаем, увы, и то, что сами христиане далеко не всегда были в нем носителями именно христианской, евангельской истины. Не состоит ли трагедия новой истории, прежде всего в том, что самая христианская из всех идей нашего мира, идея абсолютной ценности человеческой личности, исторически оказалась выдвинутой и защищаемой против церковного общества, роковым символом борьбы против Церкви? А случилось это как раз потому, что с самого начала сознание христиан заворожено было обращением Константина: оно то и помешало Церкви пересмотреть в евангельском свете теократический абсолютизм античной государственности, а, напротив, его самого слишком надолго сделало неотъемлемой частью христианского восприятия мира».
Приуроченная к тридцатилетию Православного Богословского Института в Париже, неопубликованная еще статья прот. А. Шмемана, с которой я имел возможность познакомиться в рукописи, многое объясняет в настроениях нового, самого младшего поколения воспитанной в эмиграции церковной интеллигенции. Отвергая софианство и все то, что обычно выводилось из софианства (почвенничество и представления о церкви, государстве и нации, как о каких-то сверхличностях), это поколение в то же время полностью принимает «русскую идею» — веру в христианство, как религию не потустороннего личного спасительства, а космического воплощения. Прот. А. Шмеман пишет:
«…Об «историческом делании». Конечно, здесь, в этом возврате к исторической ответственности, к осознанию христианства «солью мира» — вечная, негаснущая заслуга русской религиозной мысли. Это сознание ответственности за мир, за культуру, за человеческое общество, за все «ценности» — роднит Хомякова, Соловьева, Федорова, Достоевского, Булгакова, Бердяева, Карташева, Зеньковского, Федотова, при всем разнообразии их подхода к этим проблемам и предлагаемых решений.
В русской религиозной мысли Православие снова себя осознало как закваска, которая «должна поднять все тесто». Это был переход от статической историософии православного средневековья к святоотеческой вере в «крест, как врачество твари». От оправдания и «реформы теократии» Карташева до социализма Федотова это было все то же устремление. И каковы бы ни были разногласия «детей» и «отцов», отказаться от этого завета нельзя, не отрекшись от самого глубокого, самого лучшего в духовном наследии Россий. Перед волной зловещего обскурантизма, все сильнее захлестывающего эмиграцию, страшно становится за будущее этой, действительно, русской идеи. Но, слава Богу,
Утверждение о. А. Шмемана имеет исключительно важное значение. Старшее поколение, продолжавшее в изгнании традиции русской культуры, вымирает. Это вымирание ведет к устрашающему и трагическому снижению уровня всей эмигрантской жизни.
Самарин писал: «мысль бросить все и поднять с земли нить размышлений, выпавших из рук умиравшего Хомякова, меня много раз занимала».
Всякий, кто чувствует необходимость героического усилия для предотвращения окончательного культурного упадка эмиграции, должен проникнуться такой же мыслию принять нить размышлений из рук уходящих «отцов». Среди эмигрантских сыновей, обреченных по большей части на интеллектуальную безработицу и диллетантство, воспитанные Парижским Институтом молодые богословы, имеющие возможность жить русской академической работой, наиболее квалифицированы для участия в этом главном эмигрантском деле. Поймут ли они это так же ясно, как о. А. Шмеман, толкнет ли их эта мысль к действию? В зависимости от этого определится место, которое они займут в истории русской культуры.
Глава четвертая
«Ему казалось, что он ни о чем не думает: но далеко и глубоко где-то что-то важное думала его душа».
Секретариат Русского Студенческого Христианского Движения помещался в Париже, на левом берегу Сены, на бульваре Монпарнасс, в доме № 10. На другом конце того же бульвара Монпарнасс, на стыке с бульваром Распай начинался совсем другой мир. После первой мировой войны сюда перекочевали с Монмартра многие художники. Тогда-то и прославилась «Ротонда», а за нею и другие, открытые всю ночь кафе. Здесь собирались художники, натурщицы, полусумасшедшие чудаки, проститутки, всякий сброд и туристы со всего света, желавшие поглазеть на жизнь богемы. В этих же кафе происходили и встречи молодых эмигрантских поэтов, писателей и «философов». Отсюда и пошло: «русский Монпарнасс». Подразумевалось — молодая литература.
Но существует ли «молодая» эмигрантская литература? Вот вопрос, на который многие затруднятся ответить.
М. А. Алданов еще до войны писал в «Современных записках» об одной очень показательной и очень грустной, в сущности, истории. Знаменитый немецкий писатель X. имел большой доход от иностранных изданий своих книг. С приходом к власти нацистов ему пришлось покинуть Германию. Его заработок в других странах, отнюдь Гитлеру не сочувствующих, немедленно упал в 3 или 4 раза, как если бы от того, что он стал эмигрантом, его книги сразу потеряли все свои достоинства.
Если положение эмигранта так губительно для славы даже знаменитых писателей, то что же говорить о начинающих?
М. Слоним в своей работе «Modern Russian Literature» (том чуть ли не в 500 страниц) уделил «младшим» эмигрантским писателям всем вместе около двух страниц. [39] Это особенно огорчительно, так как М. Л. Слоним был всегда другом начинающих эмигрантских писателей. Произведения многих из них были впервые напечатаны в журнале «Воля России», литературный отдел которого он вел.
39
Несравненно более справедливая оценка «молодой» эмигрантской литературы дана Глебом Струве в статье «The Double Life of Russian Literature» («Books Abroad»).
Пренебрежительное отношение к «молодым», очень распространенное во многих кругах, обычно основывалось на априорной уверенности, что в эмигрантских условиях литература не может существовать. В 30-х годах разговоров об этом было без конца:
Переселение, отрыв от России для художественного творчества смерть; молодежь варится в собственном соку; когда мы задыхаемся, оторванные от родной почвы, наше творчество не может процветать; молодежь не впитала в себя основные элементы русской жизни и русской культуры и специфические особенности русского морального и художественного сознания и т. д., и т. д.