Неждана
Шрифт:
В каких богов веровать, кому молиться, то кажный, конечно, сам решает… Только почему-то почувствовала она, что у Морицы какой-то иной, новый Бог. Из-за моря она его с собой привезла, ему поет.
«Ведьму сожжет толпа…» Представляла бы Морица, как это на самом деле страшно, когда разъяренная толпа за факел хватается. «Ведьма!» — хором кричат, пальцАми в тебя тычут.
Видела бы княжна ту страшную бабу, орущую до хрипоты, у которой от натуги сосуды в зенках полопались. Как смотрела она вокруг кровавым непонимающим взглядом…
А другая, что злым луковым духом в лицо дышала и яростно кромсала волосья — как душу Нежданке на куски рвала…
Кабы разок то пережить, то уж песни такие не сочинялись бы от безделья.
Хотя…
Был в Морице какой-то свой надрыв, надлом горестный, свои раны на душе — то уж понятно.
Да, у Нежданки, чай, своих бед хватает. Совсем уж нестерпимо сегодня в прошлое оборачиваться. Пойдет лучше под ледяной дождь постоит, чтобы воспоминания страшные водой небесной смыло. Лютует Перун, на людей серчает, не по нраву ему, поди, такие баллады, к новому Богу обращенные.
Готова Славка ступеньки до писаря считать да обратно. Хоть пять раз на дню согласна под дождем за берестой бегать, на башню подыматься, только бы не слушать этакую балладу в который раз.
Коркута она приметила еще по пути к писарю. Под открытым навесом выставил он короткие толстые бревна, что еще не успели попилить на дрова, да щелкал по ним кнутом яростно. Ни платья черного узорного, ни даже рубахи исподней на нем не было, одни шелковые шальвары — в такой-то холод. Ледяной дождь струится по смуглой спине, волосы к лицу прилипли — ничего дикарь не замечал. Лупил он плетеным ремнем на кнутовище одно и то же бревно зло и остервенело, пока на землю ударами его не свалит.
Дождь косой под навес захлестывает. Бревна тяжелые крепко стоят — в грязную жижу сразу влипают. Да, Коркут не сдается. А кричит как страшно, на чужом языке — не иначе проклятия изрыгает. Хорошо, дождь глушит те крики, а то б давно уж полтерема сбежалось.
Застыла сначала Нежданка на крыльце, как увидала ярость такую, а потом бегом в башню припустила. Показалось ей, что любого сейчас Коркут растерзает, кто на глаза покажется, кто увидит его таким — злым и настоящим.
Ожега долго хвалился новорожденными котятами, рассказывал, как их готовит к ловле мышей. А Нежданка и рада время за беседами растягивать, долгонько в башне просидела, боялась обратно мимо Коркутхана идти.
А как уж вышла от писаря с берестой в котомке, так тихо уж под навесом с дровами стало. Не щелкал по лужам степной кнут, крика яростного не слыхать.
Пригляделась, а Коркутхан лицом вниз на земле лежит, хлещет ледяной дождь его по голой спине, а степняк даже не шелохнется. Дышит ли?
Бросилась Нежданка в терем со всех ног, закричала с порога:
— Там Коркут у поленницы лежит… Как бездыханный…
Побоялась сама к нему подойти. Испугалась, что помер.
Втащили ханского сына в покои чуть живого. Положили у печки, одеялами пуховыми укрыли, отвары целебные в губы бескровные вливали. Два дня он в себя не приходил, жаром пылал да бредил. Все про лунную цаплю какую-то сказывал… Мерещилась она ему что ли — руку к ней тянул в пустоту.
Лекарь из Раздольного только на третьи сутки до терема добрался. Гуси-лебеди его зимовать улетели, а княжий тракт дождями так размыло, что по телеге в кажной колдобине завязло.
Сказал Карлин, что нервенный срыв у Коркутхана и переохлаждение сильное. Долго ли он под ледяным дождем с поленьями сражался — неведомо. С самого утра его никто в терему не видал в тот день.
— Считайте, что из проруби зимой достали, — так лекарь пояснил. — Настолько сильное переохлаждение.
— Да, почему же? — всплеснула руками княгиня Рогнеда. — Разве ж можно подле терема теплого под ледяным дождем замерзать?
Подумал Карлин как понятнее объяснить, да, уж, как умел, так и поведал:
— Беда всех лихих парней в том — чувства сильные они долго в себе душат. За слабость то считают, все в себе держат. А как прорвет изнутри плотину под таким напором, так уж чего угодно ждать можно…
— Какие ж чувства такие у степняка? — старалась понять княгиня. — Не обижал его никто, не попрекал ничем, как родного в семью приняли…
Славка подле стояла, замерла да слушала, чтоб ничем себя не выдать. А то заметят еще, прочь отошлют, тогда ничего не узнает про Коркутхана.
— Да разные чувства, — задумчиво Карлин начал. — Вижу я сквозь бред бессвязный и гнев отчаянный, и любовь страстную, и тоску по родной степи, да мало ли что еще… А выплеснулось уж все разом яростью слепой. Хорошо еще, что на березовых пеньках сорвался, не на людЯх, не на живой скотине.
— Отчего же гневаться ему? — княгиня уж на лавку присела, руки к груди прижала.
Представила, видать, что бы сталось, коли Коркутхан при малых княжичах гневом заклокотал. Ежели бы ту плотину чуйств его в погожий день прорвало, что б тогда сталося?
— Почем мне знать, отчего гневается… — Карлин плечами пожал. — Да, уж коли пленили его на бранном поле, то уж ни один воин никогда не простит… Вот и гневается на самого себя, что слабину дал, на судьбу злую, да еще мало ли…
Не стал уж лекарь прямо говорить, что гневаются всегда на врага, на того, кого одолеть не смог в честном бою, кто сильней оказался. Даже, если жизнь сохранили из милости, гневаются отчаянно. Особенно уж — поэтому, из-за поблажки слабому. Когда жизнь тебе твою возвращают как подачку, да условия ставят…
— А любовь к кому же? — княгиня смотрела на лекаря во все глаза.
Вспомнила внезапно, что с Морицей в последнее время делается, как с утра до ночи старшая дочь баллады о несчастной любви слагает.
— Время ему пришло от любви пылать, — лекарь только головой покачал. — Тут уж ничем иным кровь горячую не успокоишь. Жениться ему давно надобно…Да, не уверен я, что одна жена его успокоит. Чай, у них в шатрах по-иному принято…
— Не шатер тут степной! — решительно поднялась с лавки бледная княгиня. — Терем княжеский с устоями старинными.