Неждана
Шрифт:
Снова она одна, снова искать ее станут. Снова путь впереди опасный… Пройдет ли, одолеет? Три года назад еще собиралась Нежданка к тетке Любаве в Медовары — что тогда, что сейчас, то была последняя ее надежда.
Клубилась снежная пыль из-под копыт вороного конька — издалека то видать. Черной стрелой летел Коркутхан в сторону ольховника. Сумел коня свести у лихих людей, и погони пока не видать. Молодец! Да, уж те в долгу не останутся, не простят таку дерзость, скоро бросятся по следам.
Вот уж близко совсем Коркутхан по тракту мчится, начал скорость сбавлять, чтобы одежу теплую Нежданке на обочину кинуть, а потом… Понесет его вороной конь в сторону южных застав, да еще дальше — в сторону степных шатров. Последний разок, чай, она его видит — последние мгновения… Ох, до чего красив степной дикарь, что несется во весь опор, поднимая снежную пыль на княжеском тракте. Да, не судьба уж…
На лету подхватил ханский сын свою лунную цаплю, к себе в седло затянул. Опомниться Нежданка не успела, как вороной конь снежным вихрем мимо ольховника промчал.
Крепко держит девчонку степной лихач — уж не выпустит больше. Дышит волосьями ее — надышаться досыта не может.
Коню что-то кричит на своем языке, ничего Нежданке от ужаса не разобрать. А конь понимает его, не иначе, — еще пуще припустил, скоро уж совсем от земли оторвется…
Несет их вороной сквозь снега, замерла она, глаза зажмурила, того гляди чувств лишится. Уж безвольной куклой на руках Коркутхана повисла, не видит, как мелькают елки да березы, как правит конем ханский сын в сторону холмов, с тракта на дорожку неприметную съезжает.
Очнулась она в тепле под черными шкурами. За оконцем уж темно, в избе тоже сумрак. Рукава рубахи черные… Шкуры козлиные черные… Да Коркут уж в черном узорном платье. Не вернула зима сегодня яркие краски, даже белый цвет забрала.
Тело все ломит. Свет одной лучины на столе качается, тени по бревенчатым стенам ползут. Коркут возле печки сидит, дрова внутрь яростно заколачивает. Да, разве ж можно так…
— Угорим, — выдохнула.
Где голос? Куды подевался? Как она, вообще, тута?
Стали уж воспоминания прилетать мелкими пташками, чирикают что-то по-своему, острым клювиком в висок стучат, да ничего не разобрать. Помнит, как с медведем шли по лесной тропе, помнит пыль снежную вдоль тракта… Коня вороного уж вспомнила, как он скорость перед ней сбавлять начал… Шишечки ольховые на ветках качаются… А потом все — черный провал, ничего не вспоминается…
— Где я? — беззвучно прошептала.
Нет голоса, пусто внутри.
— В охотничьем домике, — криво усмехнулся Коркут. — Уж добрались как-то… На руках тебя звериными тропами через холмы нес. Коня на тракте оставил.
Зачем они здесь? Дальше-то что?
Не успела подумать ни об чем — черный дым повалил. Подскочила уж с лежбища, бросилась с печью управляться, дверь на улицу распахнуть велела. Холодно. Затрепетала лучина на столе, все внутри у Нежданки задрожало, похолодело…
Побежала к порогу, наглоталась воздуха ледяного, да воротилась к печи. Кое-как выправила, что уж он там наворотил с поленьями. Откуда силы только взялись? Как с собой сладила — зверьем не раскричалась?
— Тут полные погреба снеди разной, — с улыбкой Коркут доложил. — Мясо вяленое на крюках висит, грибочки да капуста в бочонках, яблоки еще что ли… Зерно там разное, крупа в мешках, чтобы кашу варить… Можно до весны прожить. Никто в такой глуши не сыщет.
До весны? Он серьезно?
— Завтра поутру тут Прозор с малиновыми будет, — грустно улыбнулась. — Али люди лихие по следам найдут… До послезавтрего не доживем уж…
Дернул бровью, башкой мотнул — злится, а возразить нечего. Грезы все пустые про зимовку с лунной девкой в охотничьей избе. Знает сам, что быстро сыщут, да пощады не будет.
— Люблю я тебя, Славка, — громко уж сказал, подошел близко, в глаза смотрит.
— Ты даже имени моего не знаешь, — печально улыбнулась.
— Неважно имя… — в путанные волосья прошептал. — Все неважно…
Обнял ее крепко, к себе прижал, да поцеловал так, что качнулась земля под ногами.
И снега за окном, и смерть лютая, которая завтра их нагонит, — все враз неважно сделалось… Устала уж она от любви горячечной бежать, счастье свое двумя руками от себя отталкивать…
Пусть целует! Пусть все!
Коли суждено ей ночку одну еще пережить, так уж пусть эта ночь ярким огнем полыхает, золотыми искрами в небо летит.
— Не хочу я так… — прошептала. — В копоти да пыли дорожной… Чистой хочу…
Еле оторвался он от нее, да исполнил желание. Принес снега с улицы, растопили в ведрах у печи, долго ждали, пока вода нагреется, жевали мясо холодное. Смеялись даже…
Тканины какие в сундуках сыскал, тоже у печи прогрели да на шкуры на полу бросили.
А потом…
Потом позволила она ему снять с себя черно-белый костюм скомороха, все снять позволила… Долго в воде плескалась у печи, пока луна не взошла. Скинул он с плеч своих узорный шелк, и она сама притянула к себе ханского сына, дикаря степного.
Унес он ее на черные шкуры, покрытые белыми простынями, да любил жарко. Было то в самую черную ночь посреди белоснежной зимы. И в этой избе на краю миров, на перекрестье звериных тропок снова смотрела она ему прямо в глаза, ничего не стыдилась.
Еще до рассвета оба они страшно захотели есть, так проголодались, что заставили себя из-под шкур выбраться. Начали греметь посудой у печи, кашу пшенную варить, мясо тушить да смеяться… Отчаянно смеялись по пустякам до слез, как в последний раз вдвоем смеются.