Нежное солнце Эльзаса
Шрифт:
— Все! — я вскочила и обняла сзади маму за плечи, чтобы скрыть вдруг нахлынувшее волнение. — Завтра же поедем с тобой оформлять загранпаспорт. За пятьсот долларов сделают за пару дней. Договорились?
— Доченька, — мама прижала к себе мои руки, — да зачем же деньги-то такие отдавать? Давай, если ты уж очень хочешь, сделаем, только по-обычному.
— Нельзя, мама, нельзя, — я радостно рассмеялась, никак ее не переделать, все она экономит и экономит, — отпуск у меня закончится.
— Ой, — слава богу, дальше она возражать не стала, — растратчица ты моя!
Через десять дней — пришлось еще потратить время на оформление визы — мы с мамой сидели рядом в салоне бизнес-класса самолета, который готовился к перелету Домодедово — Страсбург. Мама держалась молодцом — старательно копировала все мои действия и делала вид, что для нее обычное дело сидеть рядом с московскими толстосумами и ловить на себе заботливо-ободряющие взгляды бортпроводниц. Бедняжка! Какой же эгоисткой я была все эти годы — понятия не имела, как живется моей маме в четырех стенах, за постоянными кухонными и домашними заботами! Мне, дуре такой, и в голову не приходило организовать для нее какую-нибудь поездку или хотя бы раз взять с собой в командировку. Я самонадеянно думала, что по сравнению с той жизнью, которая у нее была раньше, я и так создала вокруг волшебное царство благополучия и покоя. А до колик боязливая и скромная моя мамочка даже и не жаловалась никогда, ни о чем не просила, ни на что не претендовала. Я взяла ее руку — морщинистую теплую ладонь, которой немало в этой жизни пришлось пережить, — и закрыла глаза.
Мы летим в Страсбург! Как ни старалась, я не смогла выбрать ни одного другого места на карте, куда бы меня тянуло с такой же силой — словно магнитом. Не могу сказать, что я всерьез надеялась встретить во Франции Егора — он вполне мог остаться в Москве, — но втайне, в самой глубине души, я разрешала себе надеяться на это.
В этот раз я заранее заказала трансфер до отеля, опять же не смогла ничего с собой поделать и забронировала два номера — для себя и для мамы — в «Софителе». Водитель с желтой табличкой, на которой черным маркером была нацарапана моя фамилия, топтался у самого выхода из зоны получения багажа. Вид у мужчины был щетинистый и помятый, на француза он даже близко не походил. Мама покосилась на шофера с явным подозрением, в котором, как в открытой книге, читалось: «Ограбит, в лес завезет и бросит» — видимо, ей наш таксист напоминал какого-нибудь абрека с ближайшего к дому московского рынка — и успокоилась, только когда месье изволил заговорить по-французски.
Кажется, у русского человека, особенно воспитанного в советскую эпоху, благоговение перед иностранцами в крови. Речь европейца имеет просто-таки нервно-паралитический эффект. Отвечать страсбургскому абреку мне не пришлось — он был прекрасно информирован о том, в какой отель нас везти: я только лениво кивнула в знак согласия головой. А мама посмотрела на меня с гордостью и уважением: как это я так легко все понимаю и запросто управляю этим иностранцем. Мне вдруг показалось, что я старше собственной мамы лет так на сто: ее знания и жизненный опыт в условиях современности можно было сравнить разве что с познаниями десятилетнего ребенка. Даже нет — восьми. А у меня только за последние пятнадцать лет каждый год стоил целого десятилетия. И как же тяжело мне вдруг стало тащить на себе эту новейшую историю идущих в ногу со временем поколений! Половину всего, что я знала, предпочла бы безвозвратно забыть.
До «Софителя» мы добрались без приключений. Только сердце у меня забилось сильней и ладони вспотели, когда мы въехали на улицы Страсбурга: теперь уже я всем своим существом чувствовала, что скоро встречу Егора, ощущала, что он где-то здесь. Мама посмотрела на меня с испугом — кажется, лицо мое смертельно побледнело — и успокаивающим жестом погладила по руке.
Отель маме понравился безумно. Особенно, кажется, на нее произвел впечатление носильщик с этой своей пижонской, как в западных фильмах, тележкой для багажа. Мы заполнили бланки, предъявили паспорта и поехали наверх — решили, что нужно переодеться и, пока не стемнело, пойти посмотреть город.
Приняли душ. Переоделись. А потом я добрых сорок минут не могла извлечь маму из ее номера: она подходила к окну, застывала, ахала, потом шла в ванную комнату, включала свет у зеркала, в котором отражались два закрученных в спирали стебля бамбука, и начинала перебирать разные пузыречки, пакетики, коробочки, красиво разложенные на стеклянных полках заботливым персоналом. Кажется, на глаза ее непроизвольно наворачивались слезы.
Да уж, сволочь я, однако. Для меня-то все эти атрибуты западной жизни давным-давно перестали быть чем-то запредельным. Теперь в любой приличной московской гостинице все то же самое есть. А мама, которую я заперла в четырех стенах и отдала на произвол телевизора и домашнего хозяйства, ничего подобного в жизни еще не видела. Пора исправляться — вон иностранцы, выходят на пенсию и начинают колесить по всему белу свету. Иногда в шестьдесят лет жизнь только начинается. Что ж поделаешь, если раньше никому до человека не было дела.
Я поспешила надеть на маму плащ и увела ее на улицу. Дорогу от отеля до Соборной площади я помнила прекрасно и специально пошла с той стороны, где кафедральный собор неожиданно открывался взору. А когда мы добрались до этой волшебной улочки, я искренне пожалела о том, что не захватила с собой фотоаппарат. Только на этот раз нужно было снимать не великолепный собор, а маму. Она так широко раскрыла глаза, так непосредственно всплеснула руками, что я не могла сдержать умиления и стояла, любуясь ею. Оказывается, так приятно дарить близким людям новые впечатления, так радостно показывать «другую» жизнь — словами не передать!
Первую неделю я активно работала персональным экскурсоводом: мы прошлись по всем историческим местам, побывали во всех музеях, обошли страсбургские соборы и храмы, прогулялись по парку оранжереи и европейскому кварталу. Мама не уставала восторгаться и задавать множество вопросов. Оказывается, ее интересовали и история, и быт, и искусство. А я-то, эгоистка чертова, считала, что жизненная любознательность моей родительницы никогда не простиралась дальше сковородок и кастрюль. В один только кафедральный собор мама заводила меня раз десять. Я устало плюхалась на скамейку и закрывала глаза, наслаждаясь чувством такого покоя, какого не случалось со мной ни в одном другом месте, а мама внимательно изучала роспись на стенах, резьбу, скульптуры. Кажется, она старалась исследовать каждый уголок величественного храма и совершенно при этом не уставала. Зато меня к тому времени уже начала охватывать пустая апатия: надежда повстречать в городе Егора начинала испаряться как сизый дым. И я просто безвольно сидела, изредка открывая глаза, чтобы убедиться, что с моей мамочкой все в порядке — она по-прежнему занята важным делом.
Егора я увидела внезапно — только открыла глаза, как перед ними — далеко, почти у самых астрономических часов — мелькнула его спина. В болезненно знакомой майке «милитари», которую он снимал с себя, повинуясь моей воле, в номере «Софителя». В тот самый, первый раз. Я вскочила как ужаленная и поспешила за ним. Я не могла бежать — в храме это не принято, к тому же повсюду люди, люди, люди. Пока я пробиралась сквозь скопления туристов, обвешанных камерами, спина пропала из виду. Я молниеносно выскочила на улицу через боковой вход и не прогадала — спина удалялась по направлению к набережной. Я бежала как обезумевшая, расталкивая всех на своем пути.
Я догнала его уже у самого Роанского дворца и с размаху так врезалась в него сзади, что он покачнулся. Недоуменное, чуть обиженное и совершенно чужое лицо молодого человека обернулось ко мне.
— Pardon, — я попятилась прочь, словно умалишенная. — Eqsquisez-moi, s’il vous plait.
Молодой человек раздраженно пожал плечами и поспешил скрыться за поворотом. А я, глотая непозволительные слезы, побежала обратно к кафедральному собору. Подумала о том, что могла сильно испугать своим внезапным исчезновением маму.