Нежное солнце Эльзаса
Шрифт:
Бедняга чуть заикой не сделался от неожиданно оказанной ему чести: еще бы, директор департамента продаж собственной персоной позвонил! «Что с номером менеджера по Европе Егора Никитина?» — Я старалась не выдать предательскую дрожь в голосе и, наверное, произнесла свою фразу чересчур сурово. «Я н-не виноват! — сразу же плаксиво затянул наш телефонный специалист. — Никитин сказал, что увольняется, обходной лист принес, а SIM-карту сдал. Я и представить не мог, что с вами не согласовано!» В последних словах сквозил уже просто вселенский ужас. Боже, ну почему все вокруг так боятся меня?! «Согласовано. — Не было у меня ни малейшего желания мучить этого до смерти напуганного человека. — Вы все сделали правильно». Я повесила трубку.
Работать я больше не могла. Покидала в сумку вещи, сложила вчетверо исписанный
— Дим, — робко попросила я, взглянув на своего приосанившегося и ухмыляющегося шофера, — видимо, слухи о нас с Егором по компании уже расползлись. Не знаю уж, включая последние события с места происшествий или без. Да и хрен с ним. — Поехали в «Библиоглобус».
— Куда?! — не понял мой однобоко одаренный водитель.
— В книжный магазин на Лубянке! — рявкнула я так, что Дима по самые уши втянул голову в плечи.
— Пятница, — сглотнув слюну, предупредил меня он, — часа два ехать будем.
— Не твое собачье дело! — больше не последовало никаких возражений. Ну вот что за люди — ведь сами же как только могут нарываются на такое отношение. Хотя… Наверное, я и сама во многом не права. Среди тех, кого я привыкла не замечать и использовать в качестве предметов повседневного обихода, далеко не все бездарные и тупые. Как и сама я не была такой, когда в компании меня упорно не замечали.
Дима снова вел машину в своей излюбленной манере: влезал, подрезал, давил попеременно как ошалелый то на газ, то на тормоз и одновременно — на клаксон. Сегодня я была этому безумству только рада. Просто мечтала, чтобы он немного не рассчитал и врезался в какой-нибудь твердолобый «Лексус». Желательно со стороны правой двери, чтобы если и не сразу всмятку, то хотя бы сотрясение мозга: потерять сознание, получить как следует подушкой безопасности по голове. Отомстить ей за все, что она с моей жизнью натворила. И тогда мысли отступят. Растворятся в дорожном гуле, слившись воедино с шумом в лабиринтах, по которым скользят отлетающие души.
— Приехали, — сообщил водитель всего через полчаса. А я расстроилась, что добрались так безопасно и быстро.
По магазину я бродила долго. На этот раз, проигнорировав отдел деловой книги, сразу поднялась на второй этаж — к стеллажам с художественной литературой — и застряла там. Тома в мягких и твердых переплетах громоздились друг на друге аж до самого потолка. Устав от пестрых обложек и незнакомых фамилий, я залезла на железную стремянку в отделе поэзии и стала нарочито медленно изучать русских поэтов на букву М. Господи, сколько же со школы забытых имен! Сколько отложенных в глубинные слои памяти и отринутых за ненадобностью воспоминаний. Маяковский, разумеется, стоял на полке одним из первых. Я сняла три разные его книги, не слишком вглядываясь в содержание, и отправилась к кассам.
Несмотря на Димину прыть, до дома мы ехали невыносимо долго. Книги сквозь тонкий пакет все время жгли мне руки — было глупое, детское ощущение, что когда я раскрою их, то непременно найду там Егора. Но удостовериться, что так оно и будет, в машине я не могла — уже стемнело, да и нельзя было впадать в ненужные эмоции при посторонних. И потому я стоически выжидала момента, когда окажусь дома в постели. Одна.
Я тихонько открыла входную дверь своим ключом и пробралась в спальню. Слава богу, мама уже спала. Конечно, завтра она обидится, что я не предупредила заранее о своем возвращении «из командировки», не разбудила, не подошла. Но сейчас я просто не смогла бы с ней говорить: жизненно важно мне было побыть одной. Я заперла свою дверь, скинула одежду и нырнула под одеяло, предварительно вытащив из шуршащего пакета все купленные книжки. С трепетом раскрыла первый попавшийся, пахнущий свежей бумагой и типографской краской том в суперобложке и потерялась в неровных, смещенных бороздках до барабанного боя в ушах ритмичных стихов.
С безумной торопливостью я читала все подряд, нетерпеливо отыскивая лирические стихотворения и поэмы. А на них застывала, перечитывала по десять раз, заливалась слезами и растекалась грустной улыбкой, узнавая в словах Маяковского своего Егора. Никогда раньше я не страдала такой формой душевного мазохизма. Никогда не упивалась горькими своими чувствами. Если и возникала депрессия, то я всегда стремилась поскорее от нее избавиться, не думать о ней, забыть, занявшись каким-нибудь новым и прибыльным делом. Если и возникали непрошено мысли о мужчинах, с которыми я на каком-то этапе своей жизни делила постель, то они были вызваны либо раздражением, либо обидами, либо необходимостью извлечь из общения очередную выгоду. Так — самозабвенно, бессмысленно — я не думала еще ни о ком и никогда.
Добравшись до стихотворения «Лиличка! (вместо письма)», я опять, как и вечером в своем кабинете, разревелась. Как последняя дура. Такой надломленной страсти, таких ярких и болезненных ощущений я еще не знала в своей жизни. Да я бы и теперь не сумела оформить их в конкретные мысли, а тем более слова, если бы Маяковский не вещал сильным и страстным голосом прямо внутри моей раскалывающейся от тяжелых мыслей головы. Все это я теперь чувствовала, все теперь знала. За строками отчетливо и ярко, до рези в глазах, стоял образ Егора. Не думала я, что способна хотя бы раз в жизни так безотчетно и по-глупому влюбиться. Влюбиться?!
…Неужели я только что сама себе, добровольно, в этом призналась? В том, что Егор был для меня не просто средоточием страсти и желаний, но и предметом первой, так безнадежно запоздавшей любви?! Сердце моментально забыло, как стучать в нормальном ритме, и грохотало теперь в два раза быстрее, сжавшись в тугой комок, дыхание стало прерывистым и частым. Черт меня возьми! А ведь еще полдня назад я была абсолютно уверена, что Егор — просто очередная, правда очень уж приглянувшаяся игрушка. Было с ним связано и неясное томление, и невероятное желание, и яркие сны, но я все приписывала действию взбудораженной удовольствиями плоти, объясняя свое состояние банальной фразой: «Седина в бороду, бес в ребро». Господи, ну вот откуда еще у меня эта въевшаяся под кожу привычка думать о себе так, будто я мужчина?
Погрузившись в непривычные, новые для всего моего существа чувства, то есть их осознание, в тот вечер я ни на секунду не задумалась о том, как буду выкарабкиваться из гнусной ситуации, в которую попала. Ни на секунду я не пожалела об утраченной — а теперь это было лишь делом времени — деловой репутации, не посетовала на собственную слабость. Я шепотом читала стихи, которые звучали таинственной ритмичной музыкой, и лила жаркие слезы. Я физически ощущала на своем теле легкие, как дуновение ветра, прикосновения Егора, и от одних воспоминаний по коже начинали бегать разбуженные мурашки: предвестники безумного возбуждения и неподконтрольной страсти. Боже мой — бесконечно пронзала меня сладкая и болезненная мысль: неужели на пороге пятого десятка я люблю?! Умираю от страсти и схожу с ума от ласк даже не мужчины, а, по сути, мальчишки, который и в жизни-то еще толком ничего не успел. Да и не факт, что успеет, — не похож мой трогательный Егор на тех, кто делает карьеру и добивается в жизни успеха. А мне, дуре такой, на все это наплевать! Мне только одного нужно — чтобы он был рядом. Но самое ужасное, что теперь по моей собственной вине, из-за моего приобретенного в военных условиях бизнеса тотального неверия, я потеряла его. Неужели навсегда?!
В голове стали сами по себе возникать все наши последние встречи. Теперь, лишенная тактильных ощущений, я сосредоточилась на сохраненных памятью зрительных образах. Господи! Нужно было быть слепой на оба глаза, чтобы не верить и в искренность его слов, и в неподдельность нежного отношения. Как я могла считать его хорошим актером, который с помощью обаяния манипулирует мною ради наживы? Как могла сравнивать его поведение со своим притворством еще в эпоху генерала? Хотя бы то, как Егор вел себя во сне, могло кого угодно убедить в истинности его чувств. Как он прижимал меня к себе, сильно и нежно, не хотел выпускать из своих объятий ни на минуту, шептал мое имя, гладил меня, распаляясь от собственных прикосновений, говорил о любви. Не мог же он совсем — все эти дни в Москве и ту неделю в Страсбурге — не спать, постоянно контролируя себя и играя влюбленность! Мне вдруг так остро стало жаль утраченного, тем более что оно — одно из немногого в моей жизни — было неподдельным, настоящим. Я зажмурила до боли в веках глаза и впилась ногтями в ладони: пусть останутся воспоминания, ощущения, пусть печальные мысли уйдут. Уйдут из моей уставшей жить с ними головы, все до единой!