Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
Это была вторая неприятность. За час до того отказал локатор.
– Восьмой бак не отдает горючее.
– Остаток?
– спросил Боровский.
– Неиспользуемый остаток... около девяти тонн.
Теперь этот вес будет балластом.
– Переключайтесь на действующую систему питания... Штурману определить координаты нового района за" правки, исходя из условий встречи с танкером на час раньше. Бортрадисту...
– Слушаю, командир...
– Согласовать с землей время вылета заправщика на час раньше оговоренного времени.
– Вас понял.
Тасманов переключил питание на соседнюю группу баков и доложил Боровскому. Вслед за ним раздался голос Кости Карауша:
– Командир...
–
– В районе вылета заправщика туман. Просят подтвердить и, если можно, сообщить причину вызова заправщика на час раньше.
– Сообщите о наличии невырабатываемого остатка топлива в количестве девяти тонн.
– Вас понял.
Еще через десять минут Костя доложил:
– Командир...
– Да?
– Танкер получил разрешение на вылет. Новые координаты стыковки земля подтвердила.
– Спасибо. Вас понял.
Услыхав голос Карауша, доложившего о подходе самолета-заправщика, Лютров сказал Боровскому:
– Попробуйте, как работает штанга, возможно смерзание влаги внутри направляющей... Боровский кивнул и включил пневматику. Штанга не выдвигалась. Несколько повторных включений не принесли успеха.
– Второму летчику, - услышал Лютров, - после подхода к конусу, по моему кивку головой увеличите обороты двигателям. Когда штанга будет в конусе и образуется петля на шланге, немного уберете. В дальнейшем действуйте как обычно. Поняли?
– Вас понял: на скорости.
Но затея Боровского была отнюдь не простым делом.
Заправка в воздухе - один из наиболее сложных видов летной подготовки. Не всякий хороший летчик способен произвести ее днем, в ясную погоду, при исправной штанге. Что же говорить о заправке ночью с неисправной штангой? Неподвижная штанга - это значит бесконечные подходы, десятки попыток... Лютров вспомнил, сколько ему пришлось летать, прежде чем он превозмог в себе чувство растерянности; на фоне беспредельного пространства, даже днем, конус казался таким микроскопическим, что поначалу сама мысль угодить в него стволом штанги представлялась дикой. Прошло немало времени, пока он освоил заправку. Благо в те годы стыковка в воздухе находилась в стадии освоения, и его неудачи представлялись начальству в порядке вещей.
На корме заправщика вспыхнул прожектор - вперед по полету, - и по мере сближения все яснее просматривалась тускло блестевшая выпуклость его фюзеляжа. Вслед за ним Боровский включил две фары для освещения кормы танкера и выпущенного конуса, и без того приметного сигнальными лампочками на раструбе. У заправщика в последний раз мигнул и погас мерцающий маяк. Повторяя покачивание самолета, конус послушно перемещался по вертикали.
В ниточку сжав тонкие губы, Боровский не отрывал взгляда от линии крыльев идущего впереди заправщика. Теперь только они определяли для него все маневры "С-44". Он повторял каждое их движение, каждое слабое побуждение к крену. Руки командира нервно чертили замысловатую серию ломких движений, синхронно повторяемых свободным штурвалом Лютрова.
Самолеты сближались. Положив ладонь на ровный ряд рычагов газа, Лютров не спускал глаз с лица Боровского. Конус подходил все ближе. Сигнальные лампочки раскачивались совсем рядом от хромированного окончания штанги. Лютров сжал белые ручки секторов газа.
Но Боровский не торопился. Он пристально всматривался в колебания конуса.
– Внимание!
В момент подхода штанги снизу вверх, где-то в нескольких сантиметрах от совпадения оси ствола с центром конуса, Боровский резко наклонил голову. Лютров перевел секторы газа до упора, внутренне готовый проделывать это не один раз. Но ошибся. Штанга сидела в конусе, как острие стрелы в центре мишени.
Поддерживая скорость "С-44", равно боясь и отстать от заправщика, и вырваться вперед, Лютров уловил движение в кабине штурмана.
Заросшее угольно-черной щетиной лицо Саетгиреева выражало
...Тасманов уже заполнял баки. Работа проходила молча.
– Командир, заправка окончена. Лютров убавил обороты.
Боровский дал отойти заправщику и, когда тот, мигая маяком, стал уходить с правым разворотом, сказал Лютрову:
– Установите режим полета по графику. Я немного отдохну.
Лютров набрал высоту и принялся настраивать автопилот.
Это была последняя заправка. Несмотря на девятитонный балласт, горючего хватит на весь путь до аэродрома.
...А ночь казалась бесконечной, "С-44" уходил от рассвета. Темнота будет сопровождать их и над Каспием, и над Черным морем. Лишь после того, как от Молдавии они повернут к северо-востоку, день начнет двигаться к ним навстречу.
Наплывали и оставались позади огни городов, и только звезды над головой казались неподвижными.
Боровский спал. Он снял шлемофон и склонил голову на подставленную ладонь левой руки. Неяркий свет кабины четко обозначил рябины на лбу, багровые пятна на скулах, тяжелую челюсть. На подбородке поблескивала редкая седая щетина. Сонная незащищенность "корифея", расслабленные мышцы уставшего немолодого лица, тяжелое забытье в столь неудобной позе - все говорило о старости. За долгие годы знакомства с Боровским Лютров вдруг близко к сердцу воспринял его возраст. Шевельнувшееся сострадание заставило по-иному взглянуть и на самолюбие Боровского, на его болезненное самомнение. На все это у пятидесятивосьмилетнего летчика были свои причины. Та же старость, принятая за факт начальством, но еще отвергаемая им самим. Сопоставь с этим ожидание своего звездного часа, своей громкой работы, рядом с которой навсегда останется имя Боровского, но для которое он сначала был слишком молод, а потом слишком стар. Кто знает, может быть, по-человечески мудро и в высшей степени справедливо было бы отдать "С-441" не Чернораю, а ему. Разве не обидно всю жизнь отдать работе, сделать в общей сложности втрое больше своих ровесников и друзей, вошедших в хрестоматийную историю авиации, и остаться в стороне от такой работы, которая могла все поставить на свои места. Те давно уже отошли от летного дела, а он летает, и летает как бог. Но когда хочешь доказать это, а тебе не верят потому лишь, что у тебя за плечами не сорок, а почти шестьдесят лет, - этого достаточно, чтобы бросить все, превратиться в брюзжащий на всех перекрестках сгусток злобы. Но ты остаешься. Ты делаешь то, что делал всю жизнь, - летаешь, и Старик, который обозвал тебя сучьим сыном, назначает тебя первым летчиком в такой полет, потому что ты не можешь изменить себе, потому что Старик знает тебе цену... Да, это верно. И, в конце концов, это самое главное. Им обоим это ясно, и Боровскому и Старику... Всякий может наломать дров, но если у судьи мера мудрости Старика, все встанет на свое место. Все.
Пошли последние пять часов полета. Чем ближе был аэродром, тем сильнее сказывалась усталость. Хотелось размяться, стать на твердую землю, разогнуть спину, услышать тишину.
– Ой, братцы, до чего невмоготу! Побриться бы, выпить стопарик, поспать! А тут болтаешься и болтаешься, как Ганя...
Это прорвало наконец Костю Карауша.
– Какой такой Ганя?
– спросил Тасманов.
– Тормозной кондуктор. На товарнике. Знаешь, который трясется на площадке последнего вагона? Почему Ганя? А черт его знает... Была у нас в детстве такая забава. Дождемся, когда подкатит последний вагон с этим вусмерть намотавшимся седоком, и давай кричать: "Га-аня! Га-ня!" Товарняк медленно идет, мы бежим сзади и орем как оглашенные. А те, кто был в кепках, брали их козырьками в зубы и по-собачьи трясли головой. Потеха! Кондуктор прямо-таки зверел, матерился по-лошадиному.