Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
Вернувшийся из очередного подслуха, егерь предупредил:
– Отсыпайтесь кто-нито, летчики. В ночь на ток пойдем, есть глухари.
– Я уж как-нибудь потом, иди сначала ты, - не без иронии изображая широкую натуру, провозгласил Сергей.
– Жертвую первого глухаря, ни пуха ни пера!..
Лютров с егерем вышли после двенадцати. На дворе - тьма, хоть глаз коли. Вспомнили об оставленных в избе фонариках, но не вернулись - плохая примета. Ощупью пробрались за околицу и направились вдоль края пахоты. Егерь шел впереди и не торопясь наставлял:
– Как услышишь, стучит, ты ни гугу! Он вначале постучит, потом ровно бы споткнется и зачижикает. Тут
Лютров вспомнил бельгийский магнум егеря и улыбнулся. Ложа двустволки была расщеплена и скреплена сапожными гвоздями у замков, а отпаявшаяся прицельная планка туго стянута проволокой, чтобы не топорщилась дугой над стволами.
– Уж коли мазать, так из своего, а, Осипыч?
– Оно конечно...
Лютров не стал говорить, что за плечами у него не только лучшее из его ружей, но и работа лучшего оружейника мира Джеймса Пердея. Когда это ружье принимался осматривать знающий любитель, то руки у него дрожали, оставляя на стволах потные следы.
В километре от места подслуха разложили большой костер. Егерь устроил Лютрову роскошное ложе из лапника. Лютров прилег, закинул руки за голову и долго глядел в звездное небо. Вместе с теплом костра в тело вливалась сонная истома, но заснуть не давало острое наслаждение льдистым лесным воздухом, пляской пламени, хвойным запахом. Как и почему все это складывалось в ощущение счастья, он не в силах был истолковать, объяснить самому себе. От счастья не хотелось думать. Как хорошо!.. Жаль, что Сергей не с ним и не знает, не видит ни этого неба, ни костра, ни отсветов пламени на раскрасневшемся лице Осипыча...
Он, кажется, заснул все-таки, потому что егерь тряс его за плечо:
– Время, летчик.
Костер едва тлел, а звезды горели вовсю. Старая лесная дорога тонула в вешней воде. Шли молча, зато плеск воды под ногами разносился по затаившемуся лесу.
Мало-помалу вода отступила, они вышли на сушь, где было темным-темно от застивших звездное небо огромных елей, осин, сосен.
Пошептавшись кому куда, они разошлись. Крадучись пройдя шагов сто вправо, Лютров остановился у липкого ствола дремучей ели.
И время остановилось. Небо яснело нехотя, точно и не собиралось вернуть день, а когда все-таки развиднелось, Лютрова охватила привычная безнадежность: пришли, нашумели, какие там глухари!..
Небо голубело, лес заполнялся тетеревиным чуфыканьем, где-то за спиной хоркнул вальдшнеп, и тут же на высоченную осину с тревожным квохтаньем уселась серая глухарка. Она огляделась, недовольно поклевала что-то на ветке, по-куриному вскидывая голову, и - сорвалась, исчезла за деревьями. Затем шевельнулось что-то совсем рядом. Лютров медленно повернул голову и увидел на стволе упавшего замшелого дерева настороженно подвижного рябчика. Склонив голову набок, он с любопытством рассматривал Лютрова. Глупый и доверчивый, едва ли не единственная птица в лесу, которую можно подманить на выстрел манком, рябчик, глядя на Лютрова, легкомысленно решил, что в подобной неподвижности пребывают только пни, и безмятежно стал спускаться по наклонному стволу, что-то выклевывая на нем. Оказавшись на земле, рябчик почти скрылся в сухой прошлогодней траве. Это ему не понравилось. Покрутив вытянутой головкой, он залетел на нижнюю ветку сосны. Посидел, почесал лапкой пестрый затылок, почистил клюв и улетел.
Время тока
– Судьбу не обманешь, - сказал Лютров егерю на пути в деревню, - не везет, так не везет.
Осиныч тоже не слышал глухариной песни, но был уверен, что "токовище тут знаменитое". В избе они никого не застали. Санин ушел в шалаши, хозяйка Антонина Ивановна - на работу, ее сын Толик - в школу.
Попив чаю, Лютров прилег на кровать поверх одеяла, попытался заснуть. Сон не шел. И он принялся разглядывать большую икону в углу, стараясь понять, что на ней изображено. Судя по всему, воскресший Христос давал последнее ЦУ перед стартом "Земля - космос". Он стоял на ватном облаке, под ним разверзлась могила, а укрывавшие ее плиты стояли на попа. Белой хламидой и рукой на отлете Христос напоминал персонаж фильма "Праздник святого Иоргена".
Потом фигуры икон задвигались, вместо нимба на голове Христа оказался защитный шлем, вместо хламиды - парашют, а лица апостолов напоминали ведущих инженеров...
Его разбудил голос Санина.
– Чего улыбаешься?.. У меня то же, что и у тебя. Чуфыкают, дерутся, но так далеко, что даже неинтересно. Положение критическое, если не безнадежное.
К вечеру вышли втроем, с таким расчетом, чтобы часам к шести быть на току.
Без десяти минут шесть Лютров стоял под своей елью и осматривал поверженное замшелое дерево, по которому утром прохаживался рябчик. За ним росла могучая разлапистая сосна, на которой, казалось, только и токовать глухарю.
Через полчаса на той же осине зашумела крыльями, закудахтала глухарка.
– Ко-ко-ко-ко!
Кудахтанье было коротким, негромким, как бы между прочим. Потом снова шум и треск сучьев за спиной. На него спокойно откликнулась прилетевшая раньше глухарка. Затем стало так тихо, что легко можно было уловить где-то впереди, за плотными молодыми елями, потрескивание сухого дерева, сгибаемого порывами ветра.
И вдруг Лютров почувствовал, что цепенеет от догадки: ветра-то нет!
Минуту стоял не дыша, чувствуя, как нарастает, отдаваясь в горле, биение взбудораженного сердца. Снова стук! Забыв о наставлениях, он рванулся в обход молодых слей, но быстро заставил себя остановиться. Во рту было сухо и горько. Стараясь дышать как можно тише, упрямо выждал, пока окончится едва уловимое, слабое:
– Тэк-и-тэк-тэк...
– Пауза.
– Тэк-и-тэк-тэк...
– Пауза. Тэк-ктэк-ктэ-ижи-чшки-ижи-тки-ижить!..
Как по-писаному! Глухарь!..
Лихорадочно повторял про себя: "Три шага на колено, не более..." И тут же подумал: "А если он смолкнет после первого колена? Значит, ждать начала второго. Но тогда не успеешь сделать три шага? Обойдешься двумя". И Лютров делал по одному скачку прямо на звук песни, стараясь идти лицом на закат, куда, по словам Осипыча, глядит во время тока глухарь.
Если ему не удавалось уловить второе колено песни, он терпеливо выжидал нового начала. Но чем дольше пел глухарь, тем регулярнее повторялась песня. Певец был в ударе. И вот звуки несутся уже откуда-то сверху. Где же он, черт побери! Лютров, чуть наклоняясь из стороны в сторону, разглядывал деревья. Вот!
На выступающей толстенной ветке сосны, вытянув шею и приподняв голову, сидел токач.
На тускнеющем закате видно было, как он переступает, пружинно разводит хвост, опускает крылья и словно в молитве запрокидывает к небу короткий кривой клюв. Литров поднял стволы и накрыл ими четкий профиль птицы. "Пушкой надо стрелять", - вспомнил он слова егеря и уже прицелился, с нетерпеньем ожидая начала чижиканья.