Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
Приближалось время полетов на "девятке". Машину выкатили из ангара и поставили у отбойного щита.
Знакомясь с описаниями новых самолетных систем, Лютров не мог не оценить великолепной работы конструкторов, негромкого, но бесценного блеска инженерных решений. Но авиация - прикладная наука, в ней ничто не окончательно без критики опыта. Высший суд - летные экзамены, на земле же самые впечатляющие идеи остаются предположениями, с доказательной силой той или иной степени.
С начала ноября "девяткой" занимались по целым дням. Работали механики, электроники, радиотехники - налаживали, настраивали, проверяли и перепроверяли аппаратуру, управление, двигатели. Десятки самописцев готовились следить за работой едва ли не всех самолетных систем.
Ведущим инженером назначили Иосафа Углина. Накануне первого вылета он отыскал Лютрова в комнате методсовета, дал ему расписаться в полетном листе, закурил неизменную "Шипку", дождался, пока в комнате никого не осталось, и проговорил негромко, разглядывая царапину на грязном пальце:
– Я настоял на оплате всей программы по высшей категории сложности.
Лютров понимал, что последние слова были сказаны им не потому, что имели важное значение. Озабоченная физиономия Углина выдавала в нем человека, который не мог позволить себе упустить хоть что-то в подготовке к полету. Перехватив улыбку Лютрова, ведущий смутился, точно сморозил несусветное, стал прощаться, но у дверей обернулся.
– Вы смотрели, как установлено кресло?
– Да, все в порядке, кресло в норме.
...Вечером у подъезда дома Лютрова встретил сынишка Тамары Кирилловны и напомнил о важном футбольном матче. Понимая, что Шурику охота проследить за чрезвычайным событием на экране большого телевизора, Лютров пригласил его к себе.
Сидя рядом с притихшим мальчиком, Лютров вспоминал всю непростую биографию "С-14", чувствуя в душе смутную потребность бросить взгляд со стороны, поискать в поведении машины нечто, не замеченное другими.
Он перебирал в памяти все полеты, но так и не мог найти ничего сверх того, что было известно всем.
Вначале подвели двигатели. Это случилось на первой предсерийной машине.
Долотов сделал четвертый разворот, вышел на прямую и пошел на посадку. До полосы оставалось километра два-три, и тут оба двигателя как отрезало. Покинуть машину не позволяла высота, Долотову оставалось как можно аккуратнее уже не посадить, а уронить машину, быстро теряющую скорость. Под ним оказалось небольшое колхозное поле, разрезанное извилистой полосой реки. Казалось, машина шла с расчетом угодить в реку.
– И что будем делать, командир?
– настороженное молчание нарушил Костя Карауш.
– Разбиваться будем, Костик, - ответил Долотов, из последних сил удерживая готовую свалиться на крыло машину.
– Вас понял, - отозвался Карауш то ли по привычке, то ли и тут пытаясь сострить, что-де в таком исходе ничего оригинального нет.
Но Долотов ничего другого и не ожидал. Без тяги двигателей на такой высоте трудно ожидать иных последствий от встречи с землей. Лишенный полетной скорости, самолет уже не самолет, а сто тонн металла, по выражению Карауша, "бочка с керосином", которую бросили с высоты трехсот метров.
Но произошло то, что случается "раз в сто лет". При ударе большая часть фюзеляжа с оттянутыми назад стреловидными крыльями оказалась над скатом речного обрыва, а долгий нос с кабинами экипажа - выше кромки поля. Самолет разломился. Более легкая носовая часть мотнулась по полю, кружась и кувыркаясь, как городошная бита, и, наконец, замерла в двухстах метрах от места падения.
Первым, протирая запорошенные землей глаза и отплевываясь, выбрался Костя Карауш. Люк его кабины, ближней к месту излома, отвалился. Еще не разобрав, куда подевалась вторая половина самолета, Костя но команде Долотова принялся вскрывать люк кабины Козлевича, ушибленного сорванными с мест блоками аппаратуры...
Едва разобрались с двигателями, как подоспела авария еще одного предсерийного самолета, собранного ко времени окончания первого этапа испытаний "семерки", уже после того, как Долотов прошелся на ней "за звуком".
Разгоняемая в отлогом пике, машина словно наткнулась на препятствие. Аварийной комиссии нужно было хорошо поработать, прежде чем стало ясно, что причиной разрушения самолета послужила маховая тряска руля. Каверзность известного явления в данном случае состояла в том, что при нарастании скорости в сочетании с потерей высоты резко меняется характер обтекания: при общей дозвуковой скорости на отдельных участках самолета образуются местные потоки сверхзвуковой. Возникнув на одной стороне подвижной плоскости руля, так называемые скачки уплотнения с большой силой перемещают его в противоположную сторону, а оттуда вновь в исходное положение. Конструкция самолета типа "С-14" не в состоянии противостоять возникающим в этих условиях различным и очень сложным перегрузкам, и машина разрушается. Разрушающему действию маховой тряски противостоят специальные устройства демпферы сухого трения. Но экипажу предписывалось включать их в работу перед сверхзвуковым режимом полета. Составители задания лишь задним числом вспомнили, что с потерей высоты и увеличением плотности воздуха на самолете возникнут потоки сверхзвуковой. Добро хоть экипажу удалось катапультироваться, расплатой за недомыслие был только потерянный самолет.
Самую дорогую цену заплатил экипаж "семерки".
"С-14"... Броский силуэт машины обошел все авиационные журналы мира, но самолет еще не рожден.
И сейчас он вытянулся тонким веретенообразным фюзеляжем рядом с другими машинами из той же блестящей плоти, так же прочно стоит на черных тележках шасси, стремительный, как наконечник половецкой стрелы... Ни одна машина Старика не была так впечатляюще красива. И ни одна не внушала так мало доверия. Как и всякая красавица.
Внешне "девятка" - копия "семерки". И стоит она там же. К ней тянутся кабели наземного питания, за вскрытыми лючками проглядывает обнаженная путаница стыковок и переплетений контрольных узлов основных систем аппарата. Кресло левого пилота подогнано механиками - "спасенцами", как их называют, под массивную фигуру Алексея Лютрова. Ему первому станет ясно, вырвется ли машина из тяжелой запруды неудач или... Чего в нем больше, страха или уверенности? Для тебя страх - это когда не можешь понять, что происходит с машиной. Летный багаж никогда не бывает слишком велик, в нем может не оказаться нужной подсказки в нужный момент. Но этот страх никогда не мешал твоей голове. И только неизвестность - вот что сковывает тебя до жути, до холода в животе, но ей не под силу помешать тебе работать, оставаться при деле.
Когда начинаешь учиться летать, отрывать от земли тренировочные истребители, делать ученические пассажи в воздухе и приземляться, потея от напряжения и возбуждения, страх придавлен страстью, как хорошо перебинтованная ссадина. Но и в эту пору тебе нужна удача, очень нужна. Нужно научиться прочно сидеть в кабине еще до того, как самолет напомнит, что его сделали из металла, не умеющего жалеть, и твоя нежность к нему чувство безответное. В такие минуты кое-кто вдруг открывает, что в их влечении к небу нет радости... Убедив себя в этом, люди вроде Колчанова принимаются отлынивать от полетов, изобретать недуги, пока и в самом деле не заболеют какой-нибудь "фобией", и их в конце концов списывают за непригодностью.
Но если ты один из тех, кто любит летать, тебе ничто не мешает хорошо относиться к делу. Для тебя очень много значат лица людей, которых ты видишь после возвращения на аэродром. Они помогают тебе жить в нерушимом мире с самим собой. Ты понимаешь, что это не всем дано. Ты знаешь многих, кто ломился в училища, терзал инструкторов, "не мыслил жизни" без крыльев, а затем тихо выскальзывал из авиации куда-нибудь в бюро по прокату автомобилей и до конца дней своих считал, что хорошо отделался.