Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
Все это - и микрофонный голос певицы, и ветер с моря, и белое норвежское судно, и обманчивое ощущение легкости - отделяло происшедшее с ним весной, в маленьком городке, словно не он полюбил девушку, а кто-то другой, чьей беде так просто помочь.
– Там, там!.. Ит-тарара-там-там!
– хрипло пела крохотная женщина, поблескивая искрящимися нитями медных волос.
– В нашем доме паасилился удивительный сосед! Там, там! Ит-тарара-тамм-там!..
К столику присели двое мужчин, громко говорящих по-английски, всем своим видом показывая, что они наконец как раз там, где им следовало быть с точки зрения цивилизованных европейцев, путешествующих по России.
"Англия, империя, Киплинг, - отчего-то зло подумал Лютров.
– Сидеть вам в париках на шерсти и в ближайшие сто лет не рыпаться... Правь, Британия, самой Британией... Если получится".
Веселая, разрушительная злоба не покидала его. Казалось, еще немного, и с ее помощью он отыщет кого-то, кто вместе с ним посмеется над этими дурацкими песнями, ночными элегиями, полнотелыми наядами...
Кончилась музыка, ушла маленькая певица. Музыканты сливали скопившуюся в трубах влагу, бережно укладывали инструменты, собираясь отдохнуть.
Проход в середине зала опустел.
На набережной загорелись фонари, засветился огнями порт. Ветер становился свежее.
– Здравствуйте, Алексей Сергеевич!
Он не ослышался. На него с улыбкой смотрела молодая женщина, полнеющая, с оголенными до плеч руками, покрытыми ровным загаром, с крепенькими ладными ногами того же цвета - буковой древесины. Платье на ней выглядело сшитым из ткани для матросских тельняшек, и, пестрое, неожиданное для глаз, оно мешало ему понять, знакомо или незнакомо ему лицо женщины, разобраться в чертах его.
– Я - Люба Мусиченкова... Не узнаете?
– Люба? Люба...
– Вы ко мне с Вячеславом Ильичем приезжали, в общежитие.
Невероятно. Рядом стояла девушка Жоры Димова.
– Где вас узнать? Вы как новенькая. Садитесь и рассказывайте, как это вам удалось...
Она и отдаленно не напоминала ту, что он видел, - придавленную несчастьем, больную девушку. Светлые волосы, взбитые искрящимся облаком, челка, живой взгляд синих, отглянцованных влагой глаз... Нет, узнавать было нечего.
До слез смущенная неожиданностью встречи, она сидела перед ним в том возбужденном состоянии, когда человек не очень понимает обращенные к нему слова.
– Увидела вас, халат сняла, а отойти не могу, попросить за себя некого... Я ведь здесь работаю, в буфете...
Лютров удивленно приподнял брови.
– Помните, Вячеслав Ильич отправил меня в санаторий?.. Вот. Я быстро поправилась, и врач посоветовал пожить на юге... Вот я и прижилась.
– Обратно не хочется?
– Правду сказать, нет.
– И то верно. Чего там - суета... Чернорай пишет?
– Да. Все беспокоится, не нужно ли чего. Спрашивает, когда в город собираюсь... А я вот увидела вас, так испугалась даже.
– Меня?
– Нет, что вы?
– Она улыбнулась.
– Просто от вашей наружности, что ли, все- так припомнилось... Вообразила, как вернусь, не по себе стало.
– Не хочется, ну и не возвращайтесь.
– Не хочу, Алексей Сергеевич, - она уткнулась кулаками в глаза и минуту сидела, сжав плечи, борясь со слезами.
Это были легкие слезы, и приходят они рядом с человеком, который может понять их.
– Здесь легче дышится, люди все больше приезжие, веселые. Пригрелась я тут.
Комкая платок, она глядела на руки, опустив голову. И только теперь Лютров разглядел нити седых волос у нее на висках.
– Может, это нехорошо...
– Что нехорошо?
– Что я не хочу уезжать.
– Вот те раз! Что ж тут нехорошего? Живите на доброе здоровье.
Скоро она совсем успокоилась, стала спрашивать о погоде на севере, о делах на летной базе.
– Извините, зовут меня. Передавайте привет Вячеславу Ильичу. Я его приглашала, говорит, работы много.
– А вы понастойчивей, выберется.
– Ну, пойду. До свиданья.
– Счастливо вам.
– Лютров пожал протянутую руку.
Снова собрались музыканты, вернулась маленькая певица, потрогала микрофон, чуть опустила его и, довольная собой, оглядела публику. Пианист тронул клавиши, саксофонист извлек гнусавый звук, напоминающий рев голодного борова. Когда молодцы в белых рубашках грянули первый танец, Лютров вышел на набережную.
Там, где кончалась защищенная молом бухта, к опорной стене прорывались и глухо ухали накаты волн. Взрываясь от ударов о гранит, они взлетали облаком брызг, от которых толпа весело шарахалась, как от клетки с сердитым львом: хоть и безопасно, а все-таки жутко. Иногда взметнувшейся воде удавалось осыпаться на головы людей, и тогда женщины принимались дружно визжать, а мужчины похохатывать. Опавшая на асфальт вода торопливо стекала к морю, ручейки ее, как отступающие солдаты, возвращались к живой мощи накатов, чтобы снова броситься в атаку.
– Как чудесно, ма! И радуга, посмотри!.. Радуга вокруг фонарей!..
Так восклицала стоящая рядом с Лютровым девочка. Лютрову и самому стало разом и весело, и немного грустно, что это не ему кричала девочка, восторгавшаяся радугой, и не к его плечу прижалась вон та девушка, недвижно стоявшая с парнем чуть в стороне от всех.
"Раньше ты, кажется, никому не завидовал", - сказал себе Лютров и опять вспомнил о Валерии.
Он дошел до сквера в конце набережной и присел на скамью, освещенную сильным фонарем. Планки скамьи были сплошь изрезаны надписями, инициалами, свежими и закрашенными.