Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
Дом был старым, наверное, старше хозяина. Ветхая железная крыша уже не держалась на трухлявых стропилах, кровлю придавили массивными ножками парковых скамеек, источенными ржавчиной кусками рельсов, отстоявших свое опорами причальных пирсов, изъеденных и выброшенных морем. Выложенные из грубо обработанного известняка стены рассечены трещинами, двери перекошены и провисают на петлях, стекла маленьких окон собраны из наложенных друг на друга обломков, а половицы в отведенной ему комнате истерты так, что более стойкие сучья торчат по всему полу, возвышаясь как заклепки.
Сколько ни присматривался
Возле домика дяди Юры, чуть в стороне от места, где давным-давно стоял дом бояр Нарышкиных, белел недостроенный санаторий.
Со всем, что преображало городок, старый рыбак был в непримиримой ссоре.
– Кончился причал, рыбачья пристань, - доверительно, как своему, жаловался он Лютрову за бутылкой вина в сарае над береговым обрывом.
– Все огородили, вскорости к воде на брюхе не проползешь. А чего для?.. Ни купанья тут, ни загоранья, одни склизлые камни, по ним идти - ноги вывернешь. "Устранить. Для глаз вид плохой". Помешали, вишь... Баре не гнушались рыбачьей посудой, а им чтоб все гладко, как у фарфоровом гальюне... Форменное фулиганство...
– Так и не дали места?
– Отвели, - не сразу отозвался дядя Юра.
– У черта на куличках. Аж в Алупке-Саре... Как низовка зимой дунет - весь берег сплошь волной гладит.
Выстроенный наполовину из желтого ракушечника, наполовину из мелких бросовых досок с остатками различной окраски, большой и полупустой сарай дяди Юры служил разом и хранилищем рыбацких весел, подвесных моторов, бензиновых баков, и мастерской, где всегда кто-нибудь работал, и местом, где старожилы, "скинувшись по рублю", вспоминали былые времена, когда "рыба шла", вино было не в пример теперешнему крепче, а перепелов на осенних перелетах можно было ловить руками.
Лютров с удовольствием вслушивался в уже забытый им говор, каким отличались некогда жители приморских городков. Разговор старожилов начинался обычно степенно, согласно, но по мере того, как пустели бутылки темного стекла, все более восходил к стилю "парламентских крайностей".
– Слухай сюда, Вася!.. Усякая собака чистых кровей чутё имеет, а игде у нее чутё?.. Ну, игде, я задаю вопрос?..
Худой пекарь с запудренными мукой ушами показывал рукой на щенка-сеттера, с которым пришел один из друзей, и делал страшные глаза.
– От зачинился за свое чутё! Может, у него вагон чутя, а ходу нема, так что мине с того чутя?.. Какая собака без ходу, так то не собака. Мой Спира...
– Его Спира!.. :
Разговор покрывает трескучий бас, неведомо как уместившийся в тонкой жилистой шее матроса-спасателя -
– Брось травить, - рычит он, - как тот шкипер с Понизовки... Шоб его черная болесть трясла... Я его знаю, сопляка, когда он имел одни штаны на двоих с братом, а ты мне хочешь сказать... Все у жизни должно форменный вид иметь, все одно - жена или шлюпка. А какие теперь шлюпки делають, изнаешь?
– Шо он своего шкипера мине суеть? Или он папа этому кобелю?
– Не слухай его, Сирожа. Он, когда выпимший, или про шкипера говорить, или у шлюпке кемарить.
– Ты мою Азу изнаешь?
– кричит пекарь.
– Так ты послухай, ты послухай. Я с ей у прошлым годе сто восимисят шесть штук узял. На Бизюке. Натурально, перепелок. Уполне серьезно... Так я об чем, я об том, что эта собака моей Азе чистая племянница будить.
– Кобели не бувають племянницами.
– Ихто не буваить?.. Ты Федю безрукого с Алупки знаешь? Так его Милка и Зурешка Сеньки Белана с Мисхора от помета Канадки Павлика Бреды из Старого Крыма, понял? Так шоб ты знал, Веста дяди Мити с Дерекоя, которая этому кобелю родная мать, так они промеж себя родные сестры!
– Шо ты людям метрику читаешь, как у милиции? Ты за ее вид скажи?
– Зачем тибе вид издался? Ты чутё проверь, а потом сообчай!..
– Пусть он скажить. Косарёв, скажи свое слово! Все поворачиваются к Косарёву. И щенок тоже, но тут же чихает от пущенного в его сторону дыма и стыдливо опускает крапчатую морду.
– Как тибе глянется собака?
Косарёв молчит. Молчит и курит.
Пекарь теряет терпение:
– Ну?
– Шо ну?
– Ха! Ты же собаку глядел?
– Ну?
– Он ишто, ненормальный? Люди располагают, он слово скажить!
– Косарёв обсуждаить повестку дня...
– Дробь, Самсон, - у пекаря кипит пьяное тяготение к ясности.
– Ты у зубы глядел? Глядел. Хвост обсмотрел?.. Так скажи, что и как, а не моргай, как пеламида.
– Ихто?
– Он мине нервным изделает, паразит! Ихто! Собака!
Косарёв густо затягивается и предлагает с хорошо выдержанной назидательностью:
– У тыща девятьсот двадцатом годе достал я у Севастополе суку. Чистых французских кровей. Блу-балтон, понял?.. А звали иё... Сейжермей Вторая... Так то была собака. Ни одни пиндос от Керчи до Фороса не имел такой суки. Балерина!.. Не сука, а, можно сказать, переворот в науке... Но все-таки пришось эта... Обменять ее. На лошадь. У турка. Поскольку турок домой вертался.
– При чем тут турецкая лошадь?
– Ты слухай сперва... При том. что моя собака через месяц как ни в чем не бывало у конуры стоить!..
– Мокрая.
– Она тибе не Иисус Христос - пешком по воде ходить.
– И чего говорить?
– Ихто?
– Собака. Блу-балтон.
– Об чем?
– Об турецкой жизни.
– Ваня, скажи этому сумасшедшему человеку, может животная Черное море переплыть?
– Как плавать.
– По-собачьему.
– Уполне. У нас врачиха по-собачьему пять часов плавала, жир сгоняла, чтоб женский вид по всей форме.