Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
– А ты с чем пожаловал?
– спросил он уничижительным тоном, какой только может быть у человека, не привыкшего стеснять себя в выражениях. Имеешь мнение?.. У тебя, помнится, всегда было особое мнение. Ну?
Два десятка людей за длинным столом в кабинете Данилова хорошо знали, что означает это "ну?".
– У вас в папке моя докладная, Павел Борисович... Могут быть вопросы...
– О Руканове, что ли?
– Не только, там...
Руканов, сидевший напротив Лютрова, рядом с Гаем и Долотовым, снял очки и принялся старательно протирать сложенным носовым платком толстые, ограненные стекла. Руки его дрожали. Заметив это, Лютров почувствовал нечто вроде удовлетворения: что-нибудь да останется в пасторской душе Руканова после этой передряги, что-то оживет в ней, сделает ее менее стерильной и более человеческой.
– Ты что, всерьез считаешь, что два просроченных дня в годовых регламентных проверках приборов послужили причиной отказа в работе? Или меня за дурака принимаешь?
– Я не понимаю вас...
– Врешь.
Разумихин подался через стол к Юзефовичу и несколько мгновений в упор смотрел на него, наливаясь злобой.
– Скажи, чем ты занимаешься в авиации?.. Сам не знаешь. И никто тут не знает. Гляжу я на тебя и никак не могу понять, почему Соколов не выгнал тебя... И хоть бы работягой был, механиком, прибористом...
– Вы что!
– Не перебивай! Сядь!.. Думаешь, я этой бумажке поверю?
– Разумихин тряхнул докладной Юзефовича.
– Да скажи ты мне, что завтра будет утро, я и тому не поверю с твоих слов... Если собрать по бумажке с каждого, кого ты оплевал за все годы работы, вот этой папки не хватит... А ведь они не пишут. Почему бы это, Юзефович? Более того, ты работаешь в КБ Главного конструктора, которому... известны твои художества, и все-таки он терпит тебя. А что стоит ему загнать тебя за Можай, а?
Подбородок Разумихина подергивался, побелевшее лицо не сохранило и тени его всегдашнего добродушного выражения.
– Я тебя. не задерживаю.
Через несколько дней, когда .была определена причина невыхода бесхвостки из штопора - скрытый дефект в цепи управления, Разумихин вызвал Юзефовича в снятые им апартаменты Главного.
Не ответив на "здравствуйте" Юзефовича, он спросил:
– До пенсии сколько осталось?
– Мне?.. Полгода. Семь месяцев.
– Пиши заявление с просьбой о переводе на... легкую работу. В связи с болезнью... печени, - Разумихин приписал ему собственную болячку.
– Будешь помощником начальника отдела эксплуатации, приглядывать за своевременным заполнением документов на регламентные работы...
Собравшийся было в отпуск Лютров не мог уехать, не повидав Извольского. Перед началом работы на "девятке" они сговорились вместе отдохнуть у моря, а теперь, кто знает, может быть, Витюлька и не поправится к осени?
– Почему не прыгал вовремя?
– спросил Гай, когда они с Лютровым поднялись к Витюльке в палату.
Лежа на мудрено сконструированной кровати, распухший от бинтов, Извольский едва не плакал от обиды.
– Спутал, понимаешь? Спутал положение стрелок на высотомере. Выводил, выводил... И так и так, не хочет выходить, паразит. Витков двадцать намотал. А Долотов ходит вокруг по спирали и кричит: "Прыгай!" Глянул на высотомер - шесть тысяч! Чего, думаю, разорался, время есть... А на приборе не шесть тысяч, а шестьсот метров. Мне бы, кретину, получше приглядеться, а я... Хорошо еще, землю заметил, а то... на венок бы скидывались.
– Он подмигнул единственно видимым глазом.
– Думаете, отлетался? Фигушки. Тут дед-хирург командует, фронтовик, будь здоров костоправ. Может человека из запчастей собрать, и будет как фирменный... Отцу сказал, не волнуйтесь, ваш сын будет работать по специальности. Обрадовал предка!..
– Витюль, а твоя, как ее?.. Тоня? Знает она, что ты здесь?
Лютров вспомнил, что видел как-то Извольского в обществе весьма впечатляющей девицы, которой был представлен.
– Томка?.. Заходила... На юг собирается. Что ей Гекуба, и что она Гекубе... Да и по делу - чего ей летом в отпуске по городу мотать?.. Сиделки мне не нужно, тут сестричками студентки на каникулах. Одна другой внимательней, аж совестно. Мать каждый день бывает, все ахает, отец свой силос забросил... Раз заходит в палату, и Томка тут. Она на мою бывшую жену смахивает, так отец, кажется, струхнул малость!..
Это было не мудрено: хорошо упитанная девица действительно напоминала бывшую супругу Извольского. Витюлька был верен себе во вкусах.
– Выпить не принесли, позвонки?.. Чего у тебя в кармане. Гай?
Тот выразительно повел воловьими глазами в сторону соседа Извольского, лежащего с задранной ногой в гипсе.
– Принимает, не боись... Свой мужик: ночью катапультировался, на церковь приземлился. Видишь, ногу сломал. Бог помог.
Перед уходом из госпиталя они побывали у главного хирурга - сухого бодрого старика армянина, говорившего на подчеркнуто чистом, даже изысканном русском языке.
– Положитесь на мое слово, молодые люди, - ответил он на вопрос Гая о состоянии Извольского.
– Месяца через два приступит к работе... Несколько не очень серьезных травм...
Прощаясь с Гаем, Лютров попросил:
– Пока будет возможно, ты не подыскивай второго летчика на "девятку". Может быть, и в самом деле парень поправится.
– О чем говорить, Леша! Мне и самому хочется, чтобы он с тобой полетал. Такая работа не каждый год бывает.
– Я не потому: он хороший человек, Гай, его легко обидеть.
...Возвратившиеся из пропасти дней родные берега рождали сладко щемящую боль, в которой хотелось растворить себя, как в умилении... Каждый звук, запах, силуэт - неизменные, не тронутые временем, восхищали радостью узнавания, радостью до слез,- казалось, все эти годы он прожил беспутным сыном, тратившим на негожее то, в чем нуждалась и чего ждала от него родная мать.
Расслабленный этим чувством, почти хворый в первые дни, Лютров часами просиживал на камнях берега, завороженно слушая, как море полощет скопище голышей вокруг Нарышкинского камня, словно патиной покрытою зеленым налетом времени. Рассеченные им волны, извиваясь, с шаловливым шелестом обегали разновеликую осыпь булыжников, утробно всасывались размытыми пустотами и привычно возвращались к морю.
Рожденные легким ветром, далью и солнцем, волны свертывались на гальке, как береста на огне, с хохотом ударялись о нее пенистыми вершинами гребней, то увлекая за собой тысячекратно омытую серую россыпь, то вытесняя обратно.
Недвижная покорность берега, казалось, забавляет море, оно мнет и тискает каменистое ложе, словно пытается растормошить землю.
А над ними, над землей и морем, застыло время, слепящее солнце висит неподвижно...
Лютров снял комнату на самом берегу, в доме старого рыбака дяди Юры, едва ли не последнего человека в городке, помнившего не только мать Лютрова, но и деда Макара.