Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
Веселая разрушительная злоба не покидала его. Казалось, еще немного – и с ее помощью он отыщет кого-то, кто вместе с ним посмеется над этими дурацкими песнями, ночными элегиями, полнотелыми наядами.
Кончилась музыка, ушла маленькая певица. Музыканты сливали скопившуюся в трубах влагу, бережно укладывали инструменты, собираясь отдохнуть.
Проход в середине зала опустел.
На набережной загорелись фонари, засветился огнями порт. Ветер становился все свежее.
– Здравствуйте, Алексей Сергеевич!
Он не ослышался. На него с улыбкой смотрела молодая женщина, полнеющая, с оголенными до плеч руками, покрытыми ровным загаром, с крепенькими ладными ногами того же цвета – буковой древесины. Платье на ней выглядело сшитым из ткани для матросских тельняшек и, пестрое, неожиданное для глаз, оно словно бы мешало понять, знакомо или незнакомо ему лицо женщины, разобраться в чертах его.
– Я – Люба Мусиченкова… Не узнаете?
– Люба? Люба…
– Вы ко мне с Вячеславом Ильичом приезжали, в общежитие.
Невероятно! Рядом стояла девушка Жоры Димова.
– Где вас узнать! Вы как новенькая. Садитесь и рассказывайте, как это вам удалось…
Она и отдаленно не напоминала ту, что он видел, – придавленную несчастьем и сильно больную девушку.
Светлые волосы, взбитые искрящимся облаком, челка, живой взгляд синих, отглянцеванных влагой глаз… Нет, узнавать было нечего.
До слез смущенная неожиданностью встречи, она сидела перед ним в том возбужденном состоянии, когда человек не очень понимает обращенные к нему слова.
– Я увидала вас, халат сняла, а отойти не могу, попросить за себя некого… Я ведь здесь работаю, в буфете…
Лютров удивленно приподнял брови.
– Помните, Вячеслав Ильич отправил меня в санаторий? Вот. Я быстро поправилась, и врач посоветовал пожить на юге… Вот я и прижилась.
– Обратно не хочется?
– Правду сказать, нет.
– И то верно. Чего там – суета… Чернорай пишет?
– Да. Все беспокоится, не нужно ли чего. Спрашивает, когда обратно собираюсь… А я вот увидела вас, так испугалась даже.
– Меня?
– Нет, что вы! – Она улыбнулась. – Просто от вашей наружности, что ли, все так ясно припомнилось… Вообразила, как вернусь, не по себе стало.
– Не хочется, ну и не возвращайтесь.
– Не хочу, Алексей Сергеевич, – она уткнулась кулаками в глаза и минуту сидела, сжав плечи, борясь со слезами.
Это были легкие слезы, и приходят они рядом с человеком, который может понять их.
– Здесь легче дышится, люди все больше приезжие, веселые. Пригрелась я тут.
Комкая платок, она глядела на руки, опустив голову. И только теперь Лютров разглядел нити седых волос у нее на висках.
– Может, это нехорошо.
– Что нехорошо?
– Что я не хочу уезжать.
– Вот те раз! Что ж тут нехорошего? Живите на доброе здоровье.
Скоро она совсем успокоилась, стала спрашивать о погоде «у вас, на севере», о делах на летной базе.
– Извините, зовут меня. Передавайте привет Вячеславу Ильичу. Я его приглашала, говорит, работы много.
– А вы понастойчивей, выберется.
– Ну, пойду. До свиданья.
– Счастливо вам, – Лютров пожал протянутую руку.
Снова собралась музыканты, вернулась маленькая певица, потрогала микрофон, чуть опустила его и, довольная собой, оглядела публику. Пианист тронул клавиши, саксофонист извлек гнусавый звук, напоминающий рев голодного борова. Когда молодцы в белых рубашках грянули первый танец, он вышел на набережную.
Там, где кончалась защищенная молом бухта, к опорной стене прорывались и глухо ухали накаты волн. Взрываясь от ударов о гранит, они взлетали вверх облаком брызг, от которых толпа весело шарахалась, как от клетки с сердитым львом: хоть и безопасно, а все-таки жутко. Иногда взметнувшейся воде удавалось осыпаться на головы людей, и тогда женщины принимались дружно визжать, а мужчины нервно похохатывать. Опавшая на асфальт вода торопливо стекала к морю, ручейки ее, как отступающие солдаты, возвращались к живой мощи накатов, чтобы снова броситься в атаку.
– Как чудесно, ма! И радуга, посмотри!.. Радуга вокруг фонарей!
Так восклицала стоящая рядом с Лютровым толстая девочка. Лютрову и самому стало разом и весело, и немного грустно, что это не ему кричала девочка, восторгавшаяся радугой, и не к его плечу прижалась вон та девушка, недвижно стоявшая с парнем чуть в стороне от всех.
«Раньше ты, кажется, никому не завидовал», – сказал себе Лютров и вспомнил о Валерии.
Он дошел до сквера в конце набережной и присел на скамью, освещенную сильным фонарем. Планки скамьи были сплошь изрезаны надписями, инициалами, свежими и закрашенными.
«Идиот ты больше никто кому поверил была Рая», – прочитал он нацарапанное под рукой, закинутой на спинку, и так и этак расставляя знака препинания.
Скамья была длинной. На другом ее конце, вполоборота к соседке, опираясь обеими руками на старомодную суковатую трость, сидел худощавый седой мужчина.
– …Мы уверовали в себя настолько, – звучал хорошо поставленный баритон мужчины, – что порой впадаем в ложное, противоречивое положение, выхолащивая из творчества все, достойное осмеяния, живущее подле нас и подлежащее разрушению через осмысление и обличение его природы… Примерно таково нехитрое построение мыслей героя нашей пьесы, содержание его протеста…
«И здесь актеры. Изощряются, лицедеи…» – лениво подумалось Лютрову.
– Он требует от отца действий, – продолжал мужчина. – Он верит в силу его голоса, а тот пытается доказать ему, что если и отличается от простых смертных, то лишь тем, что очень точно по-русски называется способностями. Я способен вообще, а не во всякую минуту и по всякому поводу. Гений проявляет себя при наивысшем режиме работы мозга, в минуты прозрения, высшего увлечения…
В голосе седого человека улавливалось кокетство самонадеянного ментора, демонстрирующего некоторую усталость от невозможности не просвещать ближних.