Нежные листья, ядовитые корни
Шрифт:
– Она была здесь? Была?
Он трясет Макара за плечи, он кричит на него, как будто тот виноват, что Маша пропала.
– Нет! Серега, она не звонила и не заходила!
– О, твою мать!..
– Что?
– Быстро, быстро!
Топот ног, отчаянная брань, за которой скрывают страх. Им не успеть. Ни тот, ни другой не знают, где Маша. Ее муж ведет их в другую сторону и прибежит сюда на крик, когда будет уже поздно.
– При чем здесь Лосина! – Маша делает еще шаг навстречу Рогозиной – навстречу ножницам, втыкающимся в ее горло. – Я не про Анжелу!
– Отвали
– Ты убила Юльку Зинчук!
Ухмылка Рогозиной похожа на оскал. Наконец-то она может сказать это вслух:
– Зинчук сама напросилась!
В ее выкрике такой заряд неистовой злобы, что Маша останавливается.
Света больше не притворяется, что ей весело.
– Сама напросилась! – повторяет она с мрачным удовлетворением. – Думаешь, я стала бы смотреть, как она расхаживает здесь, изображая меня? Мыть за вами дерьмо, драить раковины – и молчать? Ты правда так думаешь?
На какой-то момент она снова всесильна. Из оплывшей тетки проглядывает юная девчонка, свободная от любой власти, кроме власти своих желаний. Глаза ее горят, она вновь здесь самая главная. Кто ты такая, Маша Елина? Слабачка, трусиха! Но лучше уж такой зритель, чем никакого.
– Эта дура до последнего не понимала, что ее ждет. – Рогозина осуждающе качает головой. – Даже не сообразила, что у меня есть ключи от всех номеров!
– Тебя поймают, – убежденно говорит Маша. – Зря ты это сделала, Света.
И тут Рогозину прорывает окончательно.
– Заткнись! Дура! Она собиралась всем про меня рассказать! Выставить меня перед вами, уродинами, как зверя в клетке! А вы бы ржали и тыкали пальцами! Думаешь, я этого хотела? Думаешь, мне было весело?!
На Машу льется поток непристойной брани, под которым она должна съежиться и замереть. Вместо этого Елина смотрит прямо на Рогозину, и губы ее вздрагивают.
Я смотрю ее глазами и вижу то, что видит она: большой чистый класс с портретами классиков на стенах, декабрист в горшке на подоконнике, выпустивший вверх зеленую стрелу с огненным цветком.
«Почему я никогда не смеюсь на твоих выступлениях, Куклачев?»
– У тебя просто нет чувства юмора! – улыбается она в лицо Рогозиной.
И вот этого Светка выдержать не в силах. Ярость, ненависть, проклятия – все переварит она, кроме насмешки.
Ножницы взлетают в воздух.
В эту последнюю секунду я вдруг понимаю, что нужно сделать, и даже не успеваю испугаться принятого решения. Вниз, вниз – со всего размаха!
Мое падение коротко и страшно. Как приближение огромного колеса «Камаза» к распластавшемуся на льду мальчишке. Как прыжок с моста, под которым текут пестрые пятнышки машин. Я швыряю себя – то, что от меня осталось, – между Машей Елиной и замахнувшейся на нее Рогозиной.
Черная бездна всасывает меня. На миг я ощущаю запах резины, невыносимую тяжесть давящего колеса, а потом все исчезает перед ослепительной вспышкой.
Когда она гаснет, меня словно отбрасывает назад во времени: я снова в крохотной комнате, над двумя женщинами, одна из которых наступает на вторую.
Но теперь кое-что изменилось. И это кое-что – я сама.
Я не понимаю, как мне это
Но души бессмертны, и, отказавшись от всего, я получила то, чего не ожидала.
Я больше не сухой бессильный лист, что вот-вот искрошится в труху. С меня срываются невидимые искры, я сияю, как бенгальская свеча. Срок ее жизни очень короток, но мне и не нужно много времени.
Мой смех не слышен никому. Ну же, хрупкие детали мироздания, оказавшиеся в моей власти, устроим напоследок такой фейерверк, чтобы он хорошенько запомнился!
Удар! Слышен треск. Рогозина замирает, не понимая, что это, и поднимает взгляд к потолку. Еще удар – и верхняя полка с грохотом рушится, банки с химикатами лопаются, взлетают цветные брызги. Я бью, крушу, ломаю предметы, оказавшиеся рядом. С визгом проворачивается оконная ручка: Рогозина видит это и цепенеет. Потому что нет таких ручек, чтобы сами проворачивались на триста шестьдесят градусов, как стрелка часов!
Обе женщины с криком шарахаются в разные стороны. Маша кидается к окну, Рогозина упирается спиной в дверь.
Кажется, сила моя такова, что, вздумай я разнести стену, мне бы это удалось. Но я не хочу проверять. Мне нужно продержаться еще минуту – до тех пор, пока не примчится помощь. И я сбиваю вторую полку.
Адская какофония взрывает тишину: грохочут ведра, отбивают барабанную дробь летящие друг за другом бутылки с чистящим средством, смачно хлюпают туго набитые пакеты с порошком. Весь пол усыпан им, как сахаром с вкраплениями цветных крупинок. Я устраиваю вихрь, швыряю вверх полные пригоршни. Но мне этого мало.
– Отойди! – кричу я Маше Елиной. Меня несет собственная мощь. Я как разбушевавшаяся стихия, устроившая катаклизм в одной отдельно взятой подсобке.
Рыжая женщина прижимается к подоконнику. Не знаю, поняла ли она меня, но теперь это и не имеет значения: на третьем этаже, услышав шум, двое мужчин замирают, переглядываются и, не сговариваясь, бегут обратно. Тонконогая женщина с мальчишеской стрижкой едва успевает за ними.
Швабры, щетки, тряпки, тазы – весь арсенал уборщиц подключается к нашему безумному оркестру. Я дирижирую шваброй! Рогозина пытается подобрать выпавшие ножницы – и тогда с угрожающим ревом включается реликтовый пылесос, давно считавшийся окаменевшим в дальнем углу.
– А-а-а-а! – кричит Светка.
Но даже ее визг не может заглушить моей свирепой бешеной музыки. «Полет валькирий» – детская колыбельная по сравнению с тем, что я творю, сполна растрачивая подаренную мне силу.
Ее осталось совсем чуть-чуть. Я заканчиваюсь, истаиваю, но мне так спокойно и хорошо, как не было уже много-много лет. Кто-то рвет снаружи дверь на себя – Сергей или его друг, это уже не важно.
Все, что я должна была совершить, я сделала. Веселая рыжая девочка выросла, родила мальчика и вышла замуж, она обожает мужа и сына, и она не умерла сегодня – благодаря мне.