Нежный театр (Часть 1)
Шрифт:
– Угу, мма, ухуу, мам…
Теща, кажется, понимала эту игру, ей не могло не передаться то, что происходило в двух метрах под нею, обходящей отверстие погреба по периметру. Подол ее метался в проеме как стяг.
– Че доча, че сказала-то?
Ответа не было.
Мне тоже полагалась порция ласк.
Мне казалось, что я старался для обеих.
___________________________
О, на эту катавасию у меня уходил целый библиотечный день, обычно принадлежавший Любови, Любе, моей детской Бусе, моей, как она заговорщицки именовала себя, «полюбовнице». Моя тускло-двойная жизнь продолжала сочится по-прежнему. Я не предпринимая ничего, только ухмылялся, ну лишь мышцами рта
Когда-то дал себе слово расстаться с ней. Но не так-то легко было это сделать. Она и знать ничего не хотела.
– А разве я тебе хоть чем-то мешаю? – спросила она с простодушным удивлением после моей благородной тирады.
– Нет, совсем наоборот.
И я легко чмокнул ее. Не знаю за что – за бескорыстие, за легкость, за то, что довольствуется малым. Боже мой, разве я мог кому-то дать много?
Эта раздвоенность поначалу мешала, и я решил свое бытие упростить, сделать его плоским, простым и однозначным. Не взирая ни на что.
Но скоро стало понятно, что она, то есть моя Буся, может наложить на себя руки, и эта трезвая мысль вынудила меня оставить все по-прежнему. Тем более что она не ревновала меня к жене, ни о каких подробностях меня не расспрашивала, и жила только моим детским прошлым и историей наших отношений. Все должно было окончится само собой. Но кто знал, что это самое «все» затянется на всю ее жизнь.
Но мои попытки осуществить перемены стоит описать. Как не тускнеющее от времени, грустное и сумрачное предание.
Сначала я перестал к ней заходить. Как бы из-за цепи несовпадений наших свободных дней. А потом – потому, что решил все навсегда прекратить. Вроде заболел. Связь ведь была односторонняя. Разыскивать меня, звонить мне домой она никогда не смела.
Прошло время. Месяц, два, три… Но однажды мне стало казаться, что вот уже несколько недель по улицам кто-то ходит за мной. Почти след в след. Близко. Странное чувство, от которого избавляются нахмурив ни с того ни с сего посреди безоблачного дня лоб, передернув плечами, хотя никакой внезапный сквозняк не холодит спину. Нет, это была не кажимость, а что-то другое – смутное, но мешающее. Как заусеница. Но во мне, внутри меня. Пока не заденешь – ничего не чувствуешь. Но вот я стал чему-то внимать спиной, тем местом, где сходятся лопатки. Словно в меня кидали легкие маленькие валенки. Самого крошечного размера. И еще – почуял эфемерный ожог чуть выше, где шея становится затылком. Там, где он начинается. Испытывал внезапную остроту, словно мне только что опасной бритвой решительно поправили стрижку.
Сначала я это списывал на угрызения совести, но легко оправдывал себя женитьбой, (в сущности, только лишь из-за беременности) и новым раскладом своей жизни, новым равновесием, где Бусе места не оставалось. Да-да, именно из-за равновесия, с таким трудом обретаемого мной.
Но из-за того, что мне только помнълось, из-за мифического взгляда несчастной Буси, каким-то образом выследившей меня, менять траекторию пути и прятаться в кафешках, рюмочных и магазинах мне совсем не хотелось.
Но, все-таки однажды я ее увидал. Как промельк. Меня поразило, что я увидел и признал ее как стремительную схему, как скверный конспект моей прошлой Любы. Заострившуюся, резкую. Подурневшую. И я не попал в свой прежний оптический фокус, и мои сухие глаза заслезились.
Сначала в большой зеркальной витрине смутным боковым зрением, как быструю карикатуру. На самой периферии стекла. В том, что я признал именно ее, – по световому промельку, по туманному кивку ничейного отражения откуда-то изнутри моей совести, – было нечто от глумление. Я ведь совсем не хотел ее видеть. Она словно мутировала в эту случайность из себя прежней, меняя
А потом… Когда в большом магазине одежды «Синтетика», (чудная новина тех лет), куда я однажды нечаянно забрел, словно влекомый статическим зарядом, кто-то скользнул в примерочную кабинку отдела женского платья. [31]
31
Мне ведь на самом деле очень нравились синтетические вещи, нравилось чуять на себе одежду как вторую кожу, и синтетика, по-тихому мучая меня, прекрасно это позволяла. Капрон, акрил, кримплен, ацетат, полиэстер. Они всегда чуть-чуть подпаляли мое тело. Проносив день рубашку из такого вещества к вечеру надо было уворачиваться от своего растекающегося нелегкого духа, то есть в этой оболочке от самого себя было некуда деться. И я это чувство любил, – потому что на самом дальнем плане памяти представал своим отцом – пластически совершенным в это мгновение галлюценоза.
И вот среди ярых облачений, опасных, как огонь на сеновале (в отличие от тусклых, как старое пепелище, мужских) я шагнул к только что занавешенной примерочной кабинке. Фирменная эмблема комбината плащевых тканей колебалась, будто там дышали носом, зажимая рот. Я моментально опознал ее, эту дыхательную машину, по ритму. Да-да по ритму, – ее бесшумного дыхания, как во время нашей близости. Мгновенно увидел и ее сквозь непроницаемую тряпку. Какие-то мелкие туфли снизу. Кажется, раньше таких у нее не было. Я на миг заколебался.
– Там занято, мужчина, и вообще это тут вам женский отдел! – злобно возвысила на меня голос деваха в форменном комбинезоне, она даже зло шагнула на меня.
– А я ищу, знаете ли, самый яркий подарок, – громко ответствовал я.
Я отдернул шторку.
Ничего не произошло. Волны не расступились.
В перекрестье трех узких зеркал, стояла маленькая женщина. Я увидел сразу трех себя, взирающих на нее со всех сторон. Она плотнела в фокусе, заслонив сумочкой лицо. Она ожидала удара от своего отражения. Прямо по глазам, носу и рту. Трижды. Она так высоко подняла руку, что в пройме блузки я узнал ее темную подмышку. «Какая-то детская, класс седьмой» – сказал я сам себе в сотую долю секунды. Вид этой подмышки все и решил. На меня нахлынуло что-то. И я, кажется, нечто знал про это. Легчайшая черная штриховка.
Я сжал ее запястье, и в меня вломилась вся ее невидимая дрожь.
Она с трудом опустила сумочку, преодолев ступор. Будто прошло долгое время.
– Пошли отсюда.
Целуя ее, я словно поймал слезу, стекающую с крутой скулы. Я заметил, что слеза примяла тончайший пух на ее изумительной смуглой коже.
Слеза была почти что пресной.
«Как ручей», – сказал я сам себе.
Пока мы шли квартала два до ее жилища, я держал свои скрещенные руки внизу живота как оратор. Словно держал себя. Сильнее, чем тогда я больше никогда ее не хотел. Никогда.
Время вытянулось и скрутилось, пока мы плавно взбирались по длинному конструктивистскому пандусу немыслимого дома, разрушающегося с начала двадцатых годов. Навстречу шествовали жильцы как в храме. Бежать было нельзя. Идя за нею, я смотрел на маятник ее ягодиц под короткой тесной юбкой, – словно проницал неземную поляну ее теплых внутренностей, нежнейшие простодушные цветы, ну что-то такое еще… Я не сдержался, я протянул руку. Это была самая лучшая плотность, доступная мне.
Навстречу стекала тетка с взрослым дурачком, и он как всегда неправдоподобно добро мне улыбался. «А… здрасьте. А… здрасьте. А я знаю, знаю как тебя звать – знаю-знаю-знаю-знаю», – затвердил он и как всегда не угадал моего имени.