Незнакомец
Шрифт:
– Можно, я Саше пару слов скажу? – оборачивается к ожидающему его семейству и с благодарностью кивает, когда без лишних вопросов они выходят в подъезд. Разве что Марина на мгновение тормозит, но, не заподозрив ничего криминального, тратит эту заминку на очередное:
– Спасибо.
Тихо в квартире. Настолько тихо, что биение наших взволнованных сердец должно быть соседям слышно… Переминаюсь с ноги на ногу, не зная, куда деть руки, обнимаю себя за плечи и не в силах ему в глаза взглянуть, пол рассматриваю. До того самого мгновения, пока не натыкаюсь затянутым слёзной пеленой взором на носки его ботинком. Натыкаюсь и голову вскидываю, задыхаясь от того, что вижу в его
Первой прихожу в себя, ловко уворачиваясь от потянувшейся к моему лицу ладони, и, шагнув в сторону, только одно слово цежу:
– Не надо.
А он ухмыляется горько, повесив голову, а те самые пальцы, что намеривались меня коснуться, в кулак сжимая:
– Знаю.
Незнакомец
Я просто знаю, что как прежде уже не будет. Даже если память вернётся полностью, воскресив каждый прожитый день с точностью до секунды, назад дороги для меня нет. Меня нет. Вместо Глеба Ковалевского – заботливого сына, младшего брата и любящего мужа – растерянный двухметровый лоб, замерший на пороге собственной спальни. Она ведь моя?
– Здесь твои родители живут, – Марина неуклюже присаживается на край кровати и разглядывает меня так пристально, словно до сих пор не верит в реальность происходящего.
А я не верю в неё… Не узнаю просто ни разумом, ни притихшим за грудиной сердцем, которое, похоже, тоже страдает амнезией. Даже снимок, красующийся на прикроватной тумбе, ничего во мне не бередит: невеста в белом, жених улыбается, за спинами зелень ухоженного парка. Вроде бы мы, а если прислушаться к собственным ощущениям – незнакомцы.
Ставлю рамку обратно, без интереса рассматривая хорошо обставленные хоромы, и, спрятав руки в карманы всё тех же спортивок, что вручила мне Саша, на пятках раскачиваюсь – неуютно.
– Глеб, – а женщина словно мысли мои читает. Вскидывает на меня обеспокоенные голубые глаза, ведёт головой, сбрасывая с лица тяжёлый завитый спиралькой локон, и, взволнованно заломив пальцы, произносит сбивчиво:
– Мы решили, что здесь тебе будет комфортнее, но, если хочешь, с утра отправимся в город. У нас квартира своя. Обычно мы там и живём, но после того… – бледнеет, шумно сглатывая вставший в горле ком, и, облизав пересохшие губы, продолжает теперь куда спокойнее. – Но после того, что с тобой случилось, твои родители меня к себе забрали. Боялись, что рожу раньше времени, а тут хоть под присмотром.
Она живот гладит, а я молчу, не зная, что и ответить. С Сашей о чём угодно мог говорить, а с ней… Рядом с женой, которую две недели назад наверняка любил без памяти, теряюсь.
Да и есть ли разница, где чувствовать себя чужаком? Один чёрт туда, где знакомо всё, где шумный сосед снизу фанатеет от российского кинематографа, не пустит никто – ни семья моя, ни сама Саша, отвернувшаяся к стене, лишь бы не видеть, как я ухожу. В тишине, в которой никто из нас двоих не расслышал, как болезненно бухнуло сердце, напрасно надеясь заставить меня притормозить.
– Без разницы. Здесь так здесь. Тебе же наверняка свежий воздух полезен, – обхожу кровать, сажусь на другой край постели и, устроив локти на разведённых в стороны коленях, зубы сжимаю до скрежета, до того тошно. – Марин, может, расскажешь мне что-нибудь? Кто я, чем занимаюсь и вообще…
Хочу знать хоть что-то! Понять, чем дышал, был ли счастлив с ней рядом и, главное, сумел ли сделать счастливой её. Совершенно чужую мне женщину, которую предал, пока она вынашивала под своим сердцем моего сына. Что я, вообще, за человек,
– Конечно. Только с чего начать? – не вижу её, но судя по голосу, она смущённо улыбается и забирается с ногами на мягкий матрац.
– Сначала.
С нашего с ней знакомства. По-моему, для отправной точки координаты что надо. Сижу, любуясь кремовым ворсом ковра под своими ногами, и слушаю пересказ собственной жизни.
– Мы с детства знакомы. Наверное, лет с пяти… Мои родители жили на этой же улице, через два дома, – голос тихий, сквозящий грустью. – Ты дёргал меня за косички и несколько раз расстреливал из рогатки. Мама говорила, что так ты проявляешь ко мне свой интерес, а я всё равно тебя тихо ненавидела. Лет до шестнадцати. Видишь? – женщина касается моего плеча, призывая обернуться, и, кивнув на небольшой шрам на коленке, беззаботно улыбается. – Твоих рук дело. Нам лет по десять было, когда ты с мальчишками подкараулил меня на озере. Озеро помнишь?
Я головой мотаю, а она всё так же, не переставая улыбаться детским воспоминаниям, спокойно продолжает:
– Так вот, я от тебя почти убежала, а тут камень. Споткнулась и вывихнула ногу.
Хороший из меня ухажёр получился, ничего не скажешь. Хмурюсь, теперь внимательно приглядевшись к рубцу, выделяющемуся на светлой коже, и с опозданием в восемнадцать лет, прошу искренне:
– Извини.
– Извинялся уже. Раз двести, пока тащил меня к дому. И потом, тебе тоже тогда досталось, отец у меня был суровый.
– Выпорол?
– Нет, что ты… Заставил картошку окучивать. Тебя и ещё трёх соседских мальчишек.
Отлично, лучше бы отлупил. Сглатываю ком в горле, игнорируя болезненную пульсацию в висках, и, развернувшись вполоборота, всматриваюсь в её уставшее лицо:
– Почему был? Твои родители…
– Погибли. Шесть лет назад. При пожаре, – поджимает губы и, опустив глаза на свои руки, поглаживающие живот, шепчет с горькой полуулыбкой:
– Так что дом показать тебе не смогу, только фундамент остался. Последние несколько лет ты предлагал отстроить его заново, но я не хочу. Мне городская жизнь больше нравится, а когда хочется тишины, мама Ира всегда с радостью принимает нас здесь. В этой комнате раньше была твоя детская. Напротив комната Славы. Она просторней, и твой брат не раз предлагал нам её уступить, но ты наотрез отказался. Смотри, – Марина пытается встать, что удаётся ей не сразу, ведь на восьмом месяце, как оказалось, женщины неповоротливы, и подойдя к встроенному шкафу, распахивает дверку, увешанную какими-то снимками. – Здесь ты ещё ребёнок. Это Вадим, твой лучший друг. Он завтра приедет, – тычет указательным пальцем на паренька с огромной копной светлых кудрей, а через мгновение этим же пальцем указывает на девчонку. – А это я. Единственный совместный снимок тех лет. Родители заставили, поэтому я такая красная – ты же меня за плечи обнял.
И сам подхожу ближе, сканируя лица, среди которых даже себя не сразу нахожу, а супруга, заметно осмелевшая и теперь уверенно прижавшаяся щекой к моей спине, выбивает дух из стеснённой её объятиями груди:
– Какой ты? Ты чуткий, Глеб. И о таком муже можно только мечтать, – говорит, а я каменею, не чувствуя ничего, кроме жгучего стыда. – Когда я потеряла семью, ты был рядом. Прижал к себе и с тех пор никогда не отпускал. И я не отпущу, помогу вспомнить, ладно?
– Ладно, – отзываюсь, еле шевеля побелевшими губами и ещё долго стою, позволяя ей упиваться нашей близостью. Ей, похоже, это необходимо, ведь держится она крепко, смяв в своих пальцах сегодня как никогда грустный смайлик, украсивший мою футболку.