Незнакомец
Шрифт:
– Оно в кошельке лежало. В том самом, что я так и не нашёл. Скажешь, что у меня мозги набекрень?
Что не помню, как целый месяц носил его под замком в кармашке для мелочи, а подъезжая к родительскому дому, давясь отвращением к самому себе, обратно на палец цеплял? Чтобы мать не расстраивать, которая с нетерпением внука ждала…
– Марина мне его отдала. А ей ты. Так что хоть раз поступи как мужик, – советую, пока он лихорадочно что-то обдумывает, теперь и вовсе забывая хотя бы изредка наполнять лёгкие воздухом, но, заранее зная, что честью природа его обделила, на шаг назад отхожу. – Трус ты, Славка. Всегда трусом был, таким и помрёшь.
Хоть в этом с отцом согласиться
Махнув рукой на этого парня, что обхватил свои колени руками и теперь раскачивается взад-вперёд, пячусь к двери и, наткнувшись на стену, выдыхаю – конец. Бесконечным поискам ответов – конец и прошлой жизни, в которой я его оставляю. На пятках разворачиваюсь, как пьяный пошатываясь от усталости, и, запрещая себе в последний раз обернуться, к куртке своей тянусь… А он так внезапно мне в спину бросает:
– Ладно. Правда нужна? Так это я… – с надрывом, вроде бы зло, а звучит так, словно слова эти с трудом ему даются. Дыхание спирает, волнение тошнотой к горлу подкатывает… Откашливается в кулак, обессилено приваливаясь к косяку, и, глядя куда угодно, лишь бы не на меня, продолжает куда смелее:
– Ты психанул, покурить пошёл, а я испугался… Знал, что теперь о нашей с Мариной связи семья узнаёт: мать меня возненавидит, папаша твой денег лишит… А мне и так жить не на что – с работы вылетел. Тогда и созрел план: тебя не станет, твои рестораны Маринке перейдут. Квартира в центре, Гелик твой… Из-за денег я это сделал, ясно? Знаешь же, мне всегда мало, – выплёвывает, не забывая ухмыльнуться на последней фразе, и замолкает резко. Видать, вопросов ждёт…
– А сын?
– Сын? Вырастил бы. Мать бы одобрила: тебя нет, Маринка убитая горем вдова. Кому, если не старшему брату ответственность на себя взять? Годик бы скрывались, а потом свадьбу отгрохали. Всё в шоколаде, Глеб. Я в шоколаде: любимая женщина рядом, мой ребёнок и твои деньги. Доволен?
Нет. Медленно натягиваю куртку, мечтая, чтобы он поскорее заткнулся, а брат словно во вкус вошёл. Ближе подходит, смотрит прямо, не мигая, и решительно до конца идёт:
– Рассказать тебе как? Я сзади подкрался, пока ты у деревьев курил. Оглушил, а потом немного душу отвёл – ты же с детства моя головная боль. Вечно впереди: любимец семьи, настоящая гордость! А я так – тень, обуза, от которой уже не избавиться… Кто бы знал, что Слава-неудачник обскачет самого Глеба Ковалевского? – улыбается и, подойдя вплотную, прямо в лицо кидает:
– Я тебя в багажник, как какой-то мешок с говном бросил! А дальше ты сам знаешь: доехал до соседнего города, случайно наткнулся на гаражи. Выбрал заброшенный, чтоб с замком не возиться, и оставил тебя умирать. Ты же уже и не дышал почти… А кольцо… Кольцо я сам Маринке отнёс. Сказал, что мы с тобой поругались, что ты ушёл, а кошелёк случайно во время драки выронил. Так что, не виновата она. Ни в чём не виновата, ясно?
Яснее некуда. Нащупываю холодную ручку, но прежде чем успеваю опустить её вниз, Слава руку вперёд выбрасывает, не давая мне открыть дверь:
– Дальше что? Сдашь меня? Полиции или отцу своему?
Чёрт знает. Не думается никак. Когда в глаза ему смотрю, сегодня совсем незнакомые, мыслить связно не удаётся. Потому лишь отталкиваю его в сторону и, наконец, пускаю в нагретый дом колючий январский
– Что мне делать, Глеб?! Давай говори! Знаю же, что так просто ты этого не оставишь! Не ты, так батя твой отомстить захочет! Я ж ему поперёк горла! Как заноза в заднице!
– Исчезни, – бросаю со спины, притормозив у калитки, и, всё-таки обернувшись, добавляю тверже:
– Исчезни. Неделю тебе даю. С матерью попрощайся, скажи, что работу нашёл, и уезжай. Иначе…
Иначе и знать не хочу.
Единственное, что могу, раз за разом его слова в голове прокручивать. Ядовитые, злые, хлёсткие… Словно каждым из них он меня добить решил. А теперь стоит на ветру, провожая мой уход пристальным взглядом, и желваками играет. Ненавидит настолько? Идиотский вопрос. Весь этот день какой-то абсурдный. Дурацкий сон, самый жуткий кошмар… Только слишком уж реалистичный: мороз ощутимо кусает щёки, пальцы немеют от колючего ветра, ботинки вязнут в снегу и снег этот неприятно холодит щиколотки. Холодит, словно подгоняя быстрее шевелить ногами, а я вопреки его наставлениям еле двигаюсь.
– Мужик! – окрик слышу, как черепаха плетясь мимо соседского дома, но даже понимаю не сразу, что грязный как чёрт хозяин неприметной хибарки ко мне обращается. Сбегает довольно резво с расшатанного крыльца, и, отчаянно махая рукой, остановиться просит. Я торможу, а он, забуксовав дырявыми ботинками, через забор перевешивается.
– Закурить дай?
Хоть всю пачку. Лишь бы не топтаться здесь в двадцати метрах от только что умершего для меня человека. Достаю из кармана сигареты, вскидываюсь, натыкаясь на мятую морду местного алкаша, и встретившись с ним глазами, столбенею на мгновенье. На краткий миг, вовремя которого он выхватывает у меня пачку и, почесав сальную макушку, ряд жёлтых зубов обнажает:
– Вот удружил! Спасибо, мужик, – он, не задерживаясь ни на не секунду, уносится прочь, а я шумно воздух из ноздрей выпускаю.
– Уеду я! Слышишь? – и если б не Славкин голос, вновь прилетевший мне в спину, долго бы так стоял…
ГЛАВА 34
Глеб
Наша с Мариной жизнь уместилась в три картонные коробки. Ровно сорок минут неспешного брожения по просторной квартире, которую когда-то мы вместе с ней выбирали, и несколько невысоких коробов, наполовину заполненных теперь ничего не стоящей ерундой, делят мою жизнь надвое. На две части, одну из которых я прямо с утра составил на пыльную полку в отцовском гараже. Составил без сожаления и тут же отряхнул руки, словно успел замараться по самые локти одним прикосновением к ни в чём не повинному картону… Рыжему, без всяких надписей, по которым через пару десятков лет я бы сумел отыскать эти дурацкие безделушки среди родительского барахла. Без надписей, потому что наперёд знаю, что искать их никогда не стану.
Выжжено всё, теперь даже сожалеть не о чем… Из напоминаний лишь рваная рана в душе, да связка ключей, ощутимо оттягивающая карман.
– Твои, – кладу их на старую тумбу, подпирающую больничную койку, и, глянув на сжавшуюся на постели женщину, выдыхаю шумно.
Легче? Теперь уже да – когда мосты между нами разрушены, и делать вид, что мы друг для друга хоть что-то значим уже необязательно. Необязательно, а жена всё равно смотрит так, словно не понимает, что нам конец.
– Глеб, – пересохшие губы облизывает, опасливо покосившись на прозрачный кювет, где мирно сопит их со Славкой ребёнок, и, неуклюже присев на жёсткой постели, пытается меня за ладошку схватить. Напрасно пытается, только разве для неё это повод остановиться?