Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе
Шрифт:
Вокруг Бродского царила непоэтическая, на мой вкус, атмосфера субординации. Вообще, внушать трепет – особый талант: скажем, Ахматова его внушала, а Заболоцкий – вряд ли, хотя, по мне, его поэтические заслуги, мягко говоря, не меньше. Так что небожительство Бродского не располагало к личному знакомству.
Было еще одно “против”. Границы открылись, соотечественники стали разъезжать по миру, и литераторы, возвращаясь из Америки, случалось, говорили с деланой небрежностью: “Видел Иосифа” – и в подтверждение приводили какое-либо высказывание мэтра. Вот и я, получается, туда же…
Но, скорей всего, волнение от слов Вайля о предстоящей встрече с прославленным
Твердо помню, что накануне свидания я дал себе зарок не идти на поводу у вежливости: не смеяться, если будет не смешно, не проявлять показного интереса, если будет неинтересно, и т. п. Сейчас немного неловко признаваться в такой не по возрасту подростковой бдительности.
Когда я собирался в Америку, главный редактор “Иностранной литературы” Алексей Николаевич Словесный вручил мне чуть ли не годовой комплект журнала на случай встречи с нобелевским лауреатом и членом Международного совета при “Иностранке”. Это несколько избавляло предстоящую аудиенцию от привкуса паломничества, придавая ей командировочную сухость.
Кафе, по-моему, называлось “Мона Лиза” и находилось в Гринвич-Виллидже, а нас было четверо: Вайль, Кибиров, Вова Радунский (художник и тогда еще наш с Тимуром совсем шапочный знакомый, но уже добрый знакомый Иосифа Бродского) и я. Фотоснимки этих посиделок сделаны Вайлем и Радунским – я там будто аршин проглотил от подчеркнутой независимости. (Трех из пяти участников того четвертьвековой давности ланча уже нет на свете!)
Собственно момент появления Бродского я запамятовал, но вот же он – через стол, и мы впятером пьем кофе, курим, кто курит, и пробуем разговаривать. Мне проще, поскольку я – эмиссар журнала и при содействии Петра Вайля, почетного автора “Иностранной литературы”, спрашиваю мнения и совета Бродского, что есть стоящего в текущей американской литературе для перевода и публикации. Следы этого худсовета – написанные рукой Бродского названия рекомендованных книг – целы в моем старом блокноте.
Встреча подтвердила легенды о Бродском: отличную разговорную реакцию, остроумие, дар каламбура. Накануне мы с Вайлем и Кибировым были в гостях, где опьянение части присутствующих вылилось в имперский галдеж (кстати, по поводу Украины!).
– Это у них державю, – тотчас сказал Бродский.
И вторая легенда – о широкой известности – тоже нашла подтверждение. Несколько раз раздавался оклик: “Joseph!”, и люди подходили засвидетельствовать почтение.
Минут через сорок пробил час мужского поединка за оплату счета: как ни упорствовал в щедрости Вайль, Бродский остался непреклонен. Так что не раз с тех пор я говорил, что Иосиф Бродский оплатил мой кофе.
Внезапно подтвердилась и третья легенда – личный магнетизм.
Замечено, что на нейтральной полосе между сном и бодрствованием самоконтроль на мгновение отключается и человек погружается в сон; так и здесь – знаменитые чары застали меня врасплох. Вполне допускаю, что Бродский почувствовал чье-то сопротивление и дополнительно выпустил луч-другой шарма в сторону собеседников – словно красавица, которая не успокоится, пока не убедится, вполне, впрочем, бескорыстно, что вскружила головы всем мужчинам в компании.
Во всяком случае, никто не тянул меня за язык, когда уже снаружи, загрузив номера “Иностранки” в багажник машины Бродского, я сказал напоследок: “Спасибо, с вами очень легко”.
– Надеюсь, – ответил он.
Кибиров надписал Иосифу Александровичу книгу, а у меня тогда при себе ничего не было. Вероятно, поэтому какое-то время спустя через Вайля Бродский предложил посодействовать в издании моих стихотворений (в “Ардисе”? в “Эрмитаже”?). Но я с благодарностью отказался, потому что уже имел договоренность с “Пушкинским фондом”.
И в свой черед моя снабженная постыдно чопорной надписью книжка была, как и оговаривалось, послана на адрес издательства Farrar, Straus, and Giroux с уточнением на конверте: “for Joseph Brodsky”, но в живых Иосифа Бродского не застала.
2021
“Чужой по языку и с виду…”
В 1993 году Александру Сопровскому исполнилось бы сорок. Мы дружили двадцать лет. Периоды охлаждения неизбежны за время такого долгого знакомства. Когда это случалось и привязанность и раскаяние давали о себе знать, я утешал себя тем, что непременно скажу где-нибудь при большом стечении народа заздравную речь к его сорокалетию. Сегодня и повод другой, и слова другие.
Сопровский был очень цельным, всегда верным себе и чрезвычайно разнообразным человеком. Именно его разнообразие сбивало с толку при поверхностном знакомстве. Торжественный – иногда до смешного – поэт, считали одни. Безобразник, уверяли другие. Одержимый антисоветчик, настаивали третьи. Виртуоз-эрудит, говорили четвертые. Не по возрасту застенчивый мужчина, бука, решали пятые. Но речь шла об одном человеке, который просто владел в совершенстве разными жанрами общения. Я видел его сухим и деловитым в библиотеке, я знал, что бесполезно заводить с ним серьезные разговоры за бутылкой, и восхищался его умом и обаянием во время чаепитий с глазу на глаз. Он терпеть не мог демократического смешения стилей, был мастером поведения. Другое дело, что уже почти некому оценить это мастерство.
Цельность Александра Сопровского состояла в том, что, будучи человеком по-подростковому непосредственным и азартным – играл ли он в шахматы или конспектировал ученую книгу, – он постоянно держал в уме очень жесткую шкалу мировоззренческих оценок.
Несколько лет назад на одном празднестве Александр Сопровский, Лев Рубинштейн и я вышли на балкон. Я стал свидетелем такого разговора.
– Как же я люблю этот стиль, – сказал концептуалист Рубинштейн, показав на сталинский дом напротив. – Даже не знаю, как его назвать…
– Вообще-то такой стиль называется говном, – сказал Сопровский. После чего, вторя Рубинштейну, перешел к восхищенному обсуждению отличительных черт советской архитектуры.
Чуть ли не средневековая регламентированность поведения причиняла ему, по его же признанию, много неудобств. Но ничего сделать с собой он не мог. Вкусовое одиночество, как я сейчас понимаю, было для него обычным состоянием. Вкусовая взаимность – праздничным исключением.
Случайный, но наглядный пример. Сопровскому нравилось, как Сергей Юрский читает стихи. Однажды в Ленинграде на мраморной лестнице какого-то клуба Саша столкнулся лицом к лицу с любимым актером, который в толпе поклонников шел к выходу после поэтического спектакля. К вящему изумлению окружающих, Сопровский очень серьезно отвесил Юрскому совершенно допотопный поклон. Ни на секунду не замешкавшись, Юрский отвечал ему тем же. Эту встречу двух благовоспитанных артистов Сопровский вспоминал потом с одобрением: “Сразу видно порядочного человека!”