Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе

Гандлевский Сергей Маркович

Ему, как это свойственно многим, хотелось вернуть собственный и интимный “утерянный рай”, но по лирической безапелляционности он заодно наделял райскими чертами и советское былое. С позиций добросовестности и здравого смысла подобная взаимосвязь, разумеется, не выдерживает критики. Но элегическому взгляду на вещи нет дела до таких “мелочей”; он всегда предпочтет прошлое настоящему, а в смутные времена и подавно.

Ты помнишь квартиру, по-нашему – флэт, где женщиной стала герла? Так вот, моя радость, теперь ее нет, она умерла, умерла. Она отошла к утюгам-челнокам, как, в силу известных причин, фамильные метры отходят к рукам ворвавшихся в крепость

мужчин. Ты помнишь квартиру: прожектор луны, и мы, как в Босфоре, плывем, и мы уплываем из нашей страны навек, по-собачьи, вдвоем? Еще мы увидим всех турок земли… Ты помнишь ли ту простоту, с какой потеряли и вновь навели к приезду родных чистоту? Когда-то мы были хозяева тут, но все нам казалось не то: и май не любили за то, что он труд, и мир уж не помню за что.

А поскольку личную трагедию, даже если это трагедия естественного старения, сейчас миллионы соотечественников списывают на историю, Денис Новиков спиной чувствовал народную поддержку, что и позволило ему отважиться на написание такого шедевра, как стихотворение под названием “Россия” – ни больше ни меньше. И не зря ему предпослан эпиграф из Александра Блока: тот по-родственному звал родину “женой”, Новиков – “мамой”:

Ты белые руки сложила крестом, лицо до бровей под зеленым хрустом, ни плата тебе, ни косынки — бейсбольная кепка в посылке. Износится кепка – пришлют паранджу, за так, по-соседски. И что я скажу, как сын, устыдившийся срама: “Ну вот и приехали, мама”. Мы ехали шагом, мы мчались в боях, мы ровно полмира держали в зубах, мы, выше чернил и бумаги, писали свое на Рейхстаге. Свое – это грех, нищета, кабала. Но чем ты была и зачем ты была, яснее, часть мира шестая, вот эти скрижали листая.

В стихах Новикова наглядна дорациональная природа поэзии – его муза вообще не грешит умом. Будучи развернутыми в строчку, эти строфы для просвещенного сознания мгновенно превращаются в набор банальностей с душком. Но применительно к подобным стихам Дениса Новикова уместно переиначить слова Пушкина: плохая история, но зато какая смелая поэзия!

Он вообще автор реликтового склада, чуть ли не племенного, недаром он искренно тосковал по старой как мир идиллии – “народ и его поэт” – и даже сложил об этом прекрасное стихотворение:

Разгуляется плотник, развяжет рыбак, стол осядет под кружками враз. И хмелеющий плотник промолвит: “Слабак, на минутку приблизься до нас”. На залитом глазу, на глазу голубом замигает рыбак, веселясь: “Напиши нам стихами в артельный альбом, вензелями какими укрась. Мы охочи до чтенья высокого, как кое-кто тут до славы охоч. Мы библейская рифма, мы «плотник-рыбак», потеснившие бездну и ночь. Мы несли караул у тебя в головах за бесшумным своим домино, и окно в январе затворяли впотьмах, чтобы в комнату не намело. Засидевшихся мы провожали гостей, по углам разгоняли тоску, мы продрогли в прихожей твоей до костей и гуляем теперь в отпуску…”

Талант – явление в первую очередь биологическое. Но “небесный дар” сразу же берут в оборот культура и традиция страны рождения и возмужания – родины. Конечно же, немаловажно, как распорядится своими способностями

их обладатель. Но не будем преувеличивать свободы человеческого выбора: ее мера нам по-настоящему неизвестна. Есть великие авторы, которые, хотя бы с виду, умеют “на ногах” перенести недуг свалившегося на них дарования. Есть и другие, не менее талантливые, вроде Гоголя или Есенина, которых талант превращает в сырьевой придаток творческой деятельности, обрекая на мучительную роль поставщика переживаний для собственного ненасытного гения. Проницательный Новиков числил себя именно по этому разряду.

Так знай, я призрак во плоти, я в клеточку тетрадь, ты можешь сквозь меня пройти, но берегись застрять. Там много душ ревет ревмя и рвется из огня, а тоже думали – брехня. И шли через меня. И знай, что я не душегуб, но жатва и страда, страданья перегонный куб туда-сюда.

Отдадим поэту должное: он не спасовал перед своим губительным дарованием.

В начале 90-х годов я брал у Дениса Новикова интервью для цикла радиопередач “Поколение”. Среди прочего он сказал, что относится к своим поэтическим способностям как к компенсации свыше за абсолютную жизненную непригодность. Тогда в устах бравого человека неполных двадцати пяти лет эти слова показались мне смирением напоказ. Но, может быть, я ошибался и Новиков говорил правду, даже если и не подозревал, какова она окажется на деле.

Такая жизнь, как бы настроенная на ускоренную перемотку, стремительно старила и отчасти превращала автора в героя его же раннего – одного из моих любимых – стихотворения:

Пришелец

Он произносит: кровь из носа. И кровь течет по пиджаку, тому, не знавшему износа на синтетическом веку. А через час – по куртке черной, смывая белоснежный знак, уже в палате поднадзорной — и не кончается никак. Одни играют на баяне, другие делят нифеля. Ему не нравятся земляне, ему не нравится Земля. И он рукой безвольно машет, как артиллерии майор… И всё. И музыка не пашет. И глохнет пламенный мотор.

Так или иначе, большой поэт Денис Новиков свое сказал, и ценителям поэзии остается довольствоваться латинским утешением про краткосрочную жизнь и долговечное искусство.

2012

Заметки об Алексее Цветкове

Храните мир и помните меня —

Таким как был, без скидки на могилу…

Алексей Цветков стремительно умер, будто спешно вышел, спохватившись в трамвае или электричке, что за окном его остановка. Умер в своем стиле, без сантиментов и раскачки: всесторонне исследовал смерть в течение ряда десятилетий и с ходу слился с предметом скрупулезных штудий. Так же без проволочек он попрощался с нами в Шереметьеве-2 в 1975 году: вдруг на полуслове неожиданно притянул к себе, сухо поцеловал и захромал к стойке таможенного досмотра.

По ряду обстоятельств я не принял незамедлительного участия в поминальном хоре сразу и в первые дни после кончины Алексея Цветкова, поэтому я буду говорить не срывающимся от внезапной утраты голосом, а по возможности взвешенно.

Мы были знакомы более пятидесяти лет. За полвека Цветков вызывал у меня целый спектр разнообразных чувств – от восторга и влюбленности до раздражения и приступов неприязни.

Появлению Цветкова в моей жизни в 1970 году предшествовала молва: на дебатах в студии “Луч” его как безусловного гения поминали Бахыт Кенжеев, Мария Чемерисская и Леопольд Эпштейн. Помню, кто-то указал мне на него в вестибюле университетского ДК в высотном здании перед просмотром, кажется, “Цвета граната”. Он был в бурой клеенчатой куртке, как тогда большинство из нас, в серой мокрой кроличьей шапке с опущенными ушами, советских джинсах и туристических ботинках. Издали я жадно пялился на него, поэтому и запомнил его наряд в подробностях.