Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе
Шрифт:
Но поэзия – “иное дело”, и информация у нее иная – передать состояние души, а в случае полной удачи – стать на какой-то срок состоянием души другого человека.
Вот, скажем. Кому не случалось слышать в просвещенном разговоре сентенцию “Не сравнивай – живущий несравним…” или, чего доброго, щегольнуть ей самому? А между тем в разговорном употреблении эта цитата приобретает чуть ли не восточно-назидательную интонацию, вроде “Что ты спрятал, то пропало. Что ты отдал, то – твое!”, и вводит в заблуждение насчет пафоса мандельштамовского стихотворения. Да и здравая мысль о хромоте сравнений не бог весть как оригинальна. Но, открывая стихотворение, это высказывание звучит психологически
“Прямой эфир” душевного состояния, имитация репортажа о переживании – хлеб лирики, поэтому ей, в отличие от прочих жанров литературы, позволительно говорить от авторского лица что Бог на душу положит, если, конечно, эти речи характерны для данного настроения. Примеров не счесть: “Я знаю – гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!” (В. Маяковский); “На свете смерти нет. Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо бояться смерти ни в семнадцать лет, ни в семьдесят…” (А. Тарковский). И только сухарь и зануда придерется к психологически оправданным гиперболам: “Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим…” (А. Пушкин) или “А вот у поэта всемирный запой и мало ему конституций…” (А. Блок). Искушенный читатель не мерит стихи на аршин бытовой этики – он ищет достоверности переживания, его эссенции: любовь – так Любовь, скука – так Скука и т. п. Привилегия лирики – снять сливки с драматической ситуации, сказать о следствиях, не вдаваясь в причины.
Но за льготы “бессодержательности”, “безответственности” и “верхоглядства” приходится, с чего я и начал, платить высокую цену: трудиться по двухбалльной системе – всё или ничего.
“Крепкая проза” – снисходительный, но комплимент; “крепкие стихи” – уничижительный отзыв. Профессиональная, не хватающая звезд с неба проза способна обогатить нас новыми знаниями, чужим опытом и непривычным взглядом на вещи; наконец, просто поможет скоротать дорогу или час-другой ожидания. Средней руки картина оживит стену в квартире, гостиничном номере и т. п. Но прилежное чтение чего бы то ни было “крепкого” и “профессионального”, записанного “в столбик”, – занятие, достойное чичиковского слуги Петрушки.
“Стихи не читают – стихи почитывают”, – поправила подростка Александра Жолковского его интеллигентная мать, когда тот перечислял свои каникулярные достижения.
Ну хорошо, поэзии больше, чем какому-нибудь другому роду литературы, противопоказано быть всего лишь “литературой”. Но ведь и буквальная “неслыханная простота” для нее не выход. Эпитет “безыскусный” бывает похвалой применительно к прозе, но не к поэзии, которая и существует исключительно за счет диковинных технических ухищрений. Пройти какую-либо дистанцию пешком – одно, но для того, чтобы покрыть ее на лыжах или велосипеде, нужен навык; иначе эти вспомогательные приспособления будут лишь обузой и посмешищем. Как и большинство вкривь и вкось зарифмованных тостов, школьных утренников, капустников, песен, рекламных призывов и пр. Но показательно и справедливо неистребимое людское убеждение, что праздник и поэзия – явления одного порядка!
Стихов non-fiction не существует в природе. Стихотворная речь как таковая – всегда притязание на художество.
А с художества – и только художества – и спрос другой. И слова поэта Алексея Цветкова, что “стихи должны поражать”, не кажутся преувеличением. Именно что должны.
Но уцелеть в такой борьбе за выживание очень непросто, и статистически Толстой, выходит, прав: что за странная доблесть – говорить куплетами? Аттракцион такой, что ли?
Поэзия, конечно, роскошь, но для
2014
Метафизика поэтической кухни
Петру Вайлю
Создание стихотворения – парад авторского безволия, стечение случайных речевых обстоятельств.
Бывает, какой-нибудь словесный оборот цепляет слух, кажется интонационно обаятельным и многообещающим. Повертев его мысленно так и эдак, ты откладываешь свою находку до лучших времен: пока тебе нечего с ней делать. Но считаные секунды первого приближения к будущему стихотворению озарены, как фотовспышкой, повышенной восприимчивостью, все сопутствующие этому мгновению впечатления и бытовые подробности – ожидание трамвая, мелкий дождь, лица в очереди – западают в память навсегда.
Отныне у тебя в сознании сидит заноза, фраза-камертон, к которой будут – неделю, месяц или год – прибиваться родственные ей по тональности обрывки речи.
Ты начинаешь обживаться с обновой, уяснять на ощупь ее будущее окружение, наконец, можешь промычать, прочесть “с выражением” еще не существующее стихотворение, насчитывающее всего-то одну строку. Теперь под примерную интонацию нужно содержание, как уважительная причина для этой интонации, – так нужен повод для ссоры, когда обуревает раздражение. Автора-новичка смущает беспринципная легкость, с которой на потребу литературному изделию меняется тема стихотворения, скажем, безответная любовь – на страх смерти, а тот, в свою очередь, на трудности писательского ремесла. Это смущение проходит, когда понимаешь, что стихам виднее. Те редкие случаи, когда усилием воли заставляешь себя следовать избранному предмету, приводят к созданию не полноценного стихотворения, а перевода – зарифмовыванию мысли, как правило довольно плоской.
На первом этапе работы как раз важно поменьше “работать”, не пороть горячку, не мешать стихотворению самому себя написать. Наконец оно в общих чертах образовалось. Сейчас можно дать волю трудолюбию, аккуратности и версификационному навыку, снова идти по трупам собственных намерений, на сей раз – в интересах размера и рифмы. Но эти жертвы редко искажают замысел до неузнаваемости, потому что стихотворение уже существует и его смысл и пафос, как правило, перевешивают изменения, вносимые последующей правкой.
Дело сделано. С приятным удивлением ты обнаруживаешь, что, несмотря на превратности сочинительства, стихотворение имеет смысл и смысл этот на порядок глубже и великодушнее того, что ты обычно думаешь и говоришь.
Язык не поворачивается назвать такую деятельность профессиональной. О каком профессионализме может идти речь, если до последнего момента ты не знаешь, получилось у тебя что-то или нет – и что, собственно, получилось! Грош цена водопроводчику, строителю, хирургу, опирающемуся в своей работе на смутную надежду, что кривая вывезет. А здесь на кривую все упования. Ну, почти все. То есть можно написать крепкое среднеарифметическое стихотворение “с гарантией”, но оно, скорее всего, не жилец.
С годами ты свыкаешься со своим непредсказуемым времяпрепровождением и однажды обращаешь внимание на одну очень знакомую странность первой главы Книги Бытия: Бог сперва создает свет, сушу, моря, флору, светила, фауну, человека, а только потом видит, “что это хорошо”. Именно в таком порядке, задним числом. И тебе в душу закрадывается подозрение, что мир создан чудом – и в прямом, и в переносном смысле слова.
Многие настаивали на наличии таинственной связи между искусством и религией. Связь эта, безусловно, существует, но не нравственная, а другая, не такая идеологически прямолинейная, как это иногда представляется энтузиастам веры.