Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе
Шрифт:
Одно мое недавнее пробуждение настроило меня на оптимистический лад, даже чересчур – будто весь эпизод сочинен каким-нибудь Андерсеном.
Я разлепил глаза и приступил к ежеутреннему обряду: не вставая с кровати, собирать до кучи окрестный мир, оставленный без присмотра на несколько ночных часов. В левом окне я с удовлетворением обнаружил красное кирпичное здание школы и облако над ним. В правом – исполинский тополь на изрядном отдалении, за счет чего он почти в полный рост умещается в оконном проеме. На ветру дерево мелко содрогается всей кроной сразу, и кажется, что пританцовывает на месте. Эти “два притопа, три прихлопа” скрашивают мне скверные дни тоски и немочи. Все вроде бы обреталось на своих местах. Звуки тоже по преимуществу были известные. Немолчный шум машин
За второй порцией кофе, окончательно отойдя ото сна, я спохватился, что, вообще-то говоря, нечаянно стал свидетелем удивительной живучести поэзии. Голос автора раздавался и мог быть узнан не в тепличном музейно-библиотечном затишье, где на всякий шорох недовольно косятся, а запросто сосуществовал с другими, обыденными и драгоценными, звуками улицы – и ничего: улица только выигрывала.
Слово “триумф” здесь не кажется чрезмерным. Но о такой жизни поэзии и, главное, уличном невозмутимом признании за ней права на такую жизнь лирик может только мечтать.
2008
Как, что, кто…
Всю свою уже не короткую профессиональную жизнь слышу о главенстве стиля, или превосходстве в искусстве как над что, если прибегнуть к сленгу посвященных. С этим не поспоришь: число историй для повествования (биографий, житейских хитросплетений, love story и пр.) практически не пополняется и не обновляется – Хорхе Луису Борхесу с лихвой хватило пальцев одной руки для подсчета столбовых сюжетов литературы. Но каждый проходит этот довольно типовой маршрут от рождения до смерти все-таки по-своему и мог бы рассказать об этом на свой лад, более того – рассказать интересно, а то и захватывающе. Мог бы, если бы обзавелся собственным стилем… На колу мочало.
Человек со стороны или новичок может счесть обретение стиля результатом свободного выбора. Мол, писатель или какой-нибудь еще “творческий работник”, прежде чем взяться за дело, прикидывает: писать ему просто, по-людски или позаковыристей – “стилем”; а если стилем, то каким? Будто речь идет о стилях плавания.
Механизм обзаведения стилем представляется иным. Стиль в словесности – производное от предельно точного, без зазора совпадения слова с авторским видением и пониманием предмета. Нехорошо, приблизительно сказано. Вторая попытка: лишь точно назвав предмет или явление, автор понимает, что он имел в виду, – другой образ действия ему заказан. А так называемые “простые смертные”, описывая какое-либо явление или предмет, стараются воспроизвести общепринятые формулировки, которыми данное явление или предмет по традиции описывается. Звучит высокомерно, но вполне вероятно, что наша массовая приверженность общим местам – единственный залог возможности взаимопонимания! Если, скажем, я забыл, как будет на иностранном языке “яблоко”, и прошу дать мне нечто “круглое”, “сладкое” и “красное”, то все-таки у меня есть надежда, что рано или поздно я именно яблоко и получу, а взыскательный художник пусть себе бунтует против этих заезженных и приблизительных эпитетов и подыскивает свои, точные. Бог в помощь!
Доведенную до предела авторскую точность, когда знакомое видишь как новое, принято называть стилем. Нередко оказывается, что стиль и писатель
Поиски стиля подогревает и ревность автора к чужим, “ошибочным” или ложным, версиям близкой ему темы. Когда интервьюер с улыбкой, как взрослый подростка, спросил Алексея Германа, не из духа ли противоречия по отношению к показу войны в советском кино снята “Проверка на дорогах”, Герман тотчас сердито согласился, что, конечно же, из духа противоречия – а как иначе?!
Разновидность точности – лаконизм – тоже примета стиля. Ставшая штампом фраза Чехова про “краткость – сестру таланта” по большей части употребляется некстати – как похвала произведениям скромного размера, тогда как Чехов наверняка имел в виду отсутствие красот и излишеств, строгую соразмерность средств и цели высказывания. Иначе и быть не могло: ведь он чтил и любил Льва Толстого, у которого счет идет на сотни страниц, а многословия нет. В этом смысле все стoящие писатели – минималисты.
Широко известны слова Толстого, что, возьмись он передать содержание “Анны Карениной”, ему пришлось бы написать роман заново. Андрей Платонов высказался по сходному поводу не менее выразительно: на просьбу издателя “кратко объяснить, в чем идея и тема” его произведения, он ответил несколько недоуменно, что “никакая тема не поддается более краткому изложению, чем ее возможно изложить в книге”.
Стиль внимает не только диктовке авторского внутреннего голоса, но и разноголосице эпохи. Какие-либо поветрия, новшества в языке могут восприниматься современниками как порча и даже вырождение, пока кто-либо во всеоружии таланта не возьмет ущербную речь в оборот и не извлечет из нее стиль.
Ко мне подошел Тимошенко, солдат третьего орудия, грабитель и насильник, он отвернул свой темно-зеленый полушубок и показал рану. Осколок попал ему в член. Рыдая, он взобрался на свою лошадь и ускакал, больше я его не видел.
Это не Бабель, а из воспоминаний поручика С. И. Мамонтова; но беспечное озверение пополам с истерикой, видимо, ощущались в самом воздухе Гражданской войны и сделались лейтмотивом “Конармии”. А когда бессловесные массы внезапно обрели дар речи и принялись наново именовать мир, Платонов открыл в этом косноязычии смысл и душу. А Зощенко в ту же пору взял за исходную точку стиля язык коммунальных квартир и “трамвайных перебранок”.
Так что большие стилистические открытия объективны и сопоставимы с выдающимися открытиями в естественных науках. Закон всемирного тяготения существует сам по себе от начала времен, но именно Ньютон обнаружил его существование.
И примеров подобного наведения реальности на резкость в искусстве немало.
Смолоду я считал условностью живописи Возрождения виды сквозь высокие узкие окна с неправдоподобно большим обзором, вмещающим небо, горы, долину с рекой и белыми петлями дороги. Пока однажды не забрел в церковные руины под Кутаиси и не увидел через щербатый оконный проем примерно ту же панораму. На недавней московской выставке Пауля Клее можно было прочесть и дневниковую запись художника: “Искусство не изображает видимое, но делает его видимым”.
Правда, собственный стиль, даже очень яркий и абсолютно узнаваемый, не гарантирует писателю легкой жизни. Лишь постоянный приток душевной энергии и вера в насущность своего сообщения предупреждает превращение стиля в хватку мастерства. На эту тему – о “строчках с кровью” и т. п. – великими авторами сказано много горьких и гордых слов.
Давным-давно я прочел высказывание, кажется, Огюста Ренуара, что-де в искусстве главное не что и не как, а кто. Но даже если я запамятовал и это было сказано кем-то другим, все равно, похоже, так оно и есть.