Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе
Шрифт:
Лучше, конечно, знать классику на память без отсебятины, но иногда мне кажется, что подобное присвоение – хороший способ существования поэзии и добрый знак. Лишь только прекратится такое панибратство, поэзия угодит в библиотеку, на полку мертвых языков и станет безраздельным “достояньем доцента”.
Если чутье меня не обманывает и под именем поэзии и впрямь сосуществуют два разных рода деятельности, то, вероятно, и сочиняются стихи по-разному. Один метод – стихосложение: процесс архаичный, дописьменный и “пастушеский”, вот именно – “закрыв глаза и на коне”… Когда автор будто подбирает мелодию на слух, в резонанс ходьбе и сердцебиению и в то же время – “заподлицо” с разговорной речью. В случае
Я думаю, что стихи, вроде этого шедевра Бориса Чичибабина, не требуют специальной работы запоминания и западают в память чуть ли не сами собой: улови тональность, следуй логике языка – и полдела сделано.
Другая же поэзия пользуется оборотами более искусственной, книжной речи и, будто бы чувствуя спиной подстраховку письменного запечатления, может позволить себе лексическое и синтаксическое своеволие – поперек и против течения языка, поскольку бумага все стерпит. За что, правда, и расплачивается бытованием по большей части на бумаге.
Это имел в виду Александр Межиров, со стариковской запальчивостью ополчившийся на переносы стихотворной фразы из строки в строку – излюбленный прием Цветаевой и особенно Бродского, так называемый анжамбеман:
Останется лишь то, в чем нет анжамбеманов, Нет, потому что их быть вовсе не должно. А то, в чем есть они, все то исчезнет, канув В небытие, на дно, с поэтом заодно.Лев Лосев высмеял предостережение А. Межирова, и, на мой вкус, напрасно – что-то в этом косноязычном пророчестве есть. Впрочем, теоретизировать можно сколько угодно, пока не ахнешь от восхищения над “неправильным”, “быть вовсе не должным” стихотворением Иосифа Бродского:
Я был только тем, чего ты касалась ладонью, над чем в глухую, воронью ночь склоняла чело…Отличие “устной” поэзии от “письменной” особенно заметно при сравнении поэзии на родном языке с переводной. Их мнемонические заряды совершенно несоизмеримы, и, как правило, любитель стихов знает на память в разы меньше переводной лирики, чем оригинальной. Потому что оригинальный поэт любит, перефразируя Достоевского, “клейкие листочки” родной речи прежде ее смысла, а переводчика поэзии профессиональная добросовестность понуждает перво-наперво воплотить смысл, а “клейкие листочки” – постольку-поскольку. Но именно эти мелочи – главная радость ценителя поэзии. Лучше и не думать, какими бедными схемами вынужден довольствоваться читатель стихотворных переводов!
“Устная” поэзия безыскусна лишь с виду – искусства в ней хватает, но ее обаяние, подчас гипнотическое, в том и состоит, что стихам удается прикинуться обиходной речью и, выйдя за пределы риторики, обрести человеческое измерение и задевать нас за живое. Ведь и город имеет жилой вид, когда ширина улиц рассчитана на человеческий масштаб и позволяет видеть лица прохожих на противоположном тротуаре; поэтому, например, Манхэттен с его узкими улицами смотрится, вопреки своей вертикальной грандиозности, уютней многих куда более низкорослых городов, рассеченных проспектами нечеловеческого размаха.
Бывает, что человечность, стихия устной речи обнаруживает свое присутствие против авторской воли, как шило из мешка или скелет из шкафа. С вызовом провозгласив, что стихи следует “делать”, Маяковский добился своего и сделался выдающимся поэтом-оратором и мастером красноречия, заплатив, правда, за это достижение частичной утратой лирической непринужденности. Но иногда “агитатор, горлан-главарь” забывал, что он при исполнении, – и у иного читателя до сих пор запотевают очки от доверительно-проникновенной интонации таких, например, строк:
Я родился, рос, кормили соскою, — жил, работал, стал староват… Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова.Доля случайности в подобных попаданиях чрезвычайно велика, поэт Леонид Виноградов (1936–2004) назвал такие удачи “гениальными обмолвками”, а Сьюзен Зонтаг – “счастливыми ошибками”. Вот как Лев Толстой описывает в “Анне Карениной” участие “счастливой ошибки” в творческой удаче. Персонаж романа, талантливый художник-разночинец Михайлов, делает “рисунок для фигуры человека, находящегося в припадке гнева. Рисунок был сделан прежде; но он был недоволен им. «Нет, тот был лучше… Где он?» <…> Бумага с брошенным рисунком нашлась, но была испачкана и закапана стеарином. Он все-таки взял рисунок, положил к себе на стол и, отдалившись и прищурившись, стал смотреть на него. Вдруг он улыбнулся и радостно взмахнул руками. – Так, так! – проговорил он и тотчас же, взяв карандаш, начал быстро рисовать. Пятно стеарина давало человеку новую позу…”
Вероятно, сходным нечаянным образом появляются на свет анекдоты или пословицы. Попытки вызывать такое шальное везение на себя обречены на провал, нередко сопряженный с чувством неловкости.
Но с другой стороны: чтобы теплилась надежда на неверное лотерейное счастье, необходимо время от времени тратиться на лотерейный билет.
2017
Волшебная скрипка
Поэт не развивается прямолинейно – из пункта А в пункт Б. Творчество знает топтание на месте, возвращение, кружение, но в конце концов внимательный наблюдатель в этой чересполосице различит несколько стадий поступательного движения.
“Начнем ab ovo”. Подросток определенного склада испытывает сильные лирические позывы и пользуется для облегчения души первыми попавшимися под руку словами. Из доброжелательности принято говорить о непосредственности детских опусов, но больше из доброжелательности; ничего непосредственного в первых пробах пера, как правило, нет: интонации, обороты – все чужое, видавшее виды. У подавляющей части младопишущих приступ возрастной графомании с молодостью же и проходит. Число претендентов на звание “поэта” заметно убавляется; можно даже сказать, что остаются люди со своеобразным иммунодефицитом: принимающие словесность слишком близко к сердцу.