Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе

Гандлевский Сергей Маркович

Вполне петербургский традиционный эвфемизм применительно к смерти: Свидригайлов собирался “в Америку”, Бродский селит покойного отца в Австралии.

И название города Аделаида – полупалиндром/полуанаграмма – ходит вокруг да около слова “ад”.

А вот мои, может быть, самые любимые стихи у Иосифа Бродского:

Я был только тем, чего ты касалась ладонью, над чем в глухую, воронью ночь склоняла чело. Я был лишь тем, что ты там, внизу, различала: смутный облик сначала, много позже – черты. Это

ты, горяча, ошую, одесную раковину ушную мне творила, шепча. Это ты, теребя штору, в сырую полость рта вложила мне голос, окликавший тебя. Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть. Так оставляют след. Так творятся миры. Так, сотворив, их часто оставляют вращаться, расточая дары. Так, бросаем то в жар, то в холод, то в свет, то в темень, в мирозданье потерян, кружится шар. 1981

Женщина творит мужчину прикосновениями, но исключительно из эгоистических соображений – оставить след. Этакий безответственный Творец, позабывший о собственном творении, бросивший его на произвол судьбы.

Все стихотворение вращается на оси короткого трехстопного размера, имитируя произнесение главных отрывистых слов, создавая иллюзию затрудненной от исповедального волнения речи.

Соблюдается равновесие первых двух строф с зачином “Я был…” и 3-й и 4-й с зачином “Это ты…”. Причем в 1-й и 2-й строфах мужчина – пока только объект женских манипуляций, а в 3-й и 4-й становится субъектом, обретает свои органы чувств.

5-я строфа – синтез первых четырех строф (“Так оставляют след”) и переход к двум финальным четверостишиям с их неожиданным метафизическим выводом – половой акт уподобляется акту Творения!

Чтобы сполна насладиться этим стихотворением, полезно знать Бродского в целом, оно во многом от противного: в нем нет изощренной строфики – все четверостишия с расхожей рифмовкой ABBA; оно короткое и немногословное, а Бродский часто избыточен; интонация вполне простодушная, а не перекошенная иронией или сарказмом; анжамбеманы – фирменный знак Бродского (род тика) есть, но в умеренном количестве. Так что эффект отчасти объясняется отсутствием ожидаемых эффектов – тишина после артобстрела.

Это стихотворение не только прекрасное, но и поучительное – наглядный пример того, что, когда доходит до дела, искусство перенимает инициативу у чувства, будто говорит: а теперь постой в сторонке.

В 1963 году товарищ Бродского поэт Анатолий Найман написал стихотворение “Романс” – вот его первая строфа:

Я значил только то, что был тобой любим, и никого вокруг я не нашел, кому бы мог рассказать о том, как именем моим разъединялись вдруг твои сухие губы.

Но, начиная со второй строфы и до конца “Романса”, названная тема – жизнь мужчины приобретает смысл лишь в свете женской любви – куда-то запропала, автор будто перелистнул ее.

А почти 20 лет спустя, в 1981 году, Бродский поднял оброненную товарищем юности тему, заинтересовался ей и максимально реализовал эту метафору, сделав ее содержанием целого стихотворения.

И это довольно нередкая в искусстве практика.

В одном из предыдущих очерков я уже упоминал “общее” (хотя Ходасевич так не считал), как бы написанное в два приема стихотворение Владислава Ходасевича “В заботах каждого дня…” (1917) и Георгия Иванова “В глубине, на самом дне сознанья…” (1929).

Вот другой пример подобного “сотрудничества”. Есть у Мандельштама такое душераздирающее стихотворение – “Я наравне с другими / Хочу тебе служить…”:

Еще одно мгновенье, И я скажу тебе, Не радость, а мученье Я нахожу в тебе. И, словно преступленье, Меня к тебе влечет Искусанный в смятеньи Вишневый нежный рот. Вернись ко мне скорее, Мне страшно без тебя, Я никогда сильнее Не чувствовал тебя, И все, чего хочу я, Я вижу наяву. Я больше не ревную, Но я тебя зову. 1920

Вот, рассуждал я в молодости, испытал поэт сильное чувство, и весь акмеизм как рукой сняло, даже рифмовать толком счел излишним: тебе/тебе, тебя/тебя…

Так, да не так: эти “трогательно неуклюжие” стихи в некотором роде уже существовали за сто с лишним лет до Мандельштама, написал их Карамзин:

Кто мог любить так страстно, Как я любил тебя? Но я вздыхал напрасно, Томил, крушил себя.

И т. д.

Можно предположить, что искусство не столько производное от чувств, сколько самостоятельное параллельное чувство, даже страсть. О чем в своей приподнятой манере и написал Борис Пастернак (цикл так и называется – “Художник”):

Он на это мебель стопит, Дружбу, разум, совесть, быт. На столе стакан не допит, Век не дожит, свет забыт.

Этому болеутоляющему и замещающему свойству поэзии посвящен шедевр Баратынского, любимого поэта Бродского:

Болящий дух врачует песнопенье. Гармонии таинственная власть Тяжелое искупит заблужденье И укротит бунтующую страсть. Душа певца, согласно излитая, Разрешена от всех своих скорбей; И чистоту поэзия святая И мир отдаст причастнице своей.

Почти повсеместный и постоянный триумф посредственности настраивает на невеселый лад. И участь Бродского – отрадное исключение из правила: она не только трагична, но и победоносна.

2022

Комментарий к фотоснимкам

В апреле 1995 года мы с Тимуром Кибировым были в Нью-Йорке, и нас поселили у себя Петр и Эля Вайль, хотя они вовсе не роскошествовали, а снимали небольшую двухкомнатную квартиру на северной оконечности Манхэттена.

Вообще заботливый хозяин, Петр тогда превзошел себя: он как раз собирался переезжать в пражское отделение радио “Свобода”, прощался с любимым Нью-Йорком, а заодно и нам с Тимуром показывал товар лицом. Было на редкость непринужденно, интересно, весело.

Вайль, как и многие, боготворил Иосифа Бродского и решил сделать нам сюрприз – познакомить со своим кумиром.

Разумеется, я был осведомлен о подлинности и масштабе дарования Бродского, многие стихи любил и некоторые местами знал наизусть, но известие о предстоящем свидании не вызвало во мне однозначной радости, видимо по двум причинам.