НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 29
Шрифт:
Можно, конечно, пойти на кухню и угоститься, чем душа пожелает. Я могу вовсе нарушить работу ресторана. Впрочем, этого делать не стоит. У общества наверняка есть способы защиты от невидимок. Разумеется, никакого прямого возмездия, никакого намеренного отпора. Но в чем обвинить повара, если тот вздумает облить стену кипятком, не заметив человека возле стены? Невидимость есть невидимость, палка о двух концах.
Я покинул ресторан.
Я поел в столовой самообслуживания поблизости и поехал на автотакси домой. Машины, как и кактусы, признавали подобных мне. Однако я сомневался, что их общества
Спалось мне плохо.
Второй день невидимости был днем дальнейших испытаний и открытий.
Я отправился на долгую прогулку, предусмотрительно решив не сходить с тротуара. Мне часто доводилось слышать истории про мальчишек, с наслаждением переезжающих тех, кто несет клеймо невидимости. Их и судить не могли. Такие опасности умышленно создавались моим наказанием.
Я шагал по улицам, и толпа передо мной расступалась. Я рассекал толчею, как нож масло. В полдень я повстречал первого сотоварища-невидимку, высокого мужчину средних лет, коренастого и преисполненного достоинства, несущего печать позора на выпуклом лбу. Наши глаза встретились лишь на миг. Невидимка, естественно, не может видеть себе подобных.
Я был изумлен, не больше. Я до сих пор смаковал новизну этого образа жизни. И никакое пренебрежение не могло меня задеть. Пока не могло.
На третьей неделе я заболел. Недомогание началось с лихорадки, затем появилась резь в животе, тошнота и другие угрожающие симптомы. К полуночи мне стало казаться, что смерть близка. Колики были невыносимы; еле дотащившись до ванной, я заметил в зеркале свое отражение — лицо перекосившееся, позеленевшее, покрытое каплями пота. На бледном лбу маяком пылало клеймо невидимости.
Долгое время я лежал на кафельном полу, безвольно впитывая его холод. Потом подумал: что если это аппендицит?! Воспалившийся, готовый прорваться аппендикс?
Мне требовался врач.
Телефон был покрыт пылью. Никто не удосужился его отключить, но с момента ареста я никому не звонил и никто не смел звонить мне. Кара за умышленный звонок невидимке — невидимость. Мои друзья — те, которые считались моими друзьями, — остались в прошлом.
Я схватил трубку, затыкал пальцем в кнопки. Зажегся экран, и заговорил справочный робот. — С кем желаете беседовать, сэр?
— Врач, — прохрипел я.
— Ясно, сэр.
Льстивые, вкрадчивые механические слова. Робота не накажешь невидимостью! И он мог разговаривать со мной. Раздался заботливый голос:
— Что вас беспокоит?
— Боль в животе. Наверное, аппендицит.
— Мы пришлем человека через… — Он запнулся. Я сделал ошибку, приподняв свое сведенное судорогой лицо. Его глаза остановились на клейме, и экран потемнел так быстро, словно я протянул к нему для поцелуя прокаженную руку.
— Доктор… — простонал я.
Голова моя бессильно упала. Это уже было чересчур. А как же клятва Гиппократа? Неужели врач не придет на помощь страдающему?
Гиппократ ничего не знал о невидимках. Для общества в целом меня попросту не существовало. Врач не может поставить диагноз и лечить несуществующего человека.
Я был предоставлен сам себе.
Это одна из наименее привлекательных
Мой аппендикс не прорвался. Я выжил. Человек может выдержать год без общения. Можно ездить в автоматических такси и есть в забегаловках-автоматах. А автоматических врачей нет. Впервые за свою жизнь я ощутил себя изгоем. К заболевшему заключенному в тюрьме приходит врач. Мое преступление недостаточно серьезно, оно не удостоено тюрьмы, и ни один врач не станет облегчать мои страдания. Это несправедливо! Я проклинал дьяволов, придумавших такую жестокую кару. И каждый новый рассвет я встречал один, в таком же одиночестве, как Крузо на необитаемом острове, здесь, в центре города в двенадцать миллионов душ.
Как описать мои частые смены настроения в те месяцы?
Бывали периоды, когда невидимость казалась величайшей радостью, утехой, сокровищем. В те сумасшедшие моменты я упивался свободой от всех и всяческих правил, опутывающих обыкновенного человека.
Я крал. Я входил в магазин и брал, что хотел, а трусливые торговцы не смели остановить меня или позвать на помощь. Будь мне известно, что государство возмещает подобные убытки, воровство приносило бы мне меньше удовольствия.
Я подсматривал. Я входил в гостиницы и шел по коридору, открывая наугад двери. Некоторые комнаты были пусты. Другие нет.
Богоподобный, я наблюдал все. Дух мой ожесточился. Пренебрежение обществом — преступление, принесшее мне невидимость, — достигло небывалого размера.
Я стоял на пустынных улицах под дождем и поливал руганью блестящие лица вознесшихся зданий.
— Кому вы нужны? — ревел я. — Не мне! Ну кому вы нужны?!
Я смеялся, издевался и бранился. Это был некий вид безумия, вызванный, полагаю, одиночеством. Я врывался в театры, где развалились в креслах любители развлечений, пригвожденные мельтешением трехмерных образов, и выделывал антраша в проходах. Никто не шикал на меня, никто не ворчал. Светящееся клеймо на моем лбу помогало им держать свое недовольство при себе.
То были безумные моменты, славные моменты, великие моменты, когда я исполином шествовал среди праха земного, и каждая моя пора источала презрение. Да, сумасшедшие моменты, признаю открыто. От человека, несколько месяцев поневоле невидимого, нельзя ожидать душевного равновесия.
Но маятник несся головокружительно. Дни, когда я чувствовал лишь презрение ко всем зримым идиотам вокруг, сменялись днями невыносимой тяжести. Я бродил по бесконечным улицам, стоял под изящными аркадами, глядел на серые полосы шоссе с размытыми штрихами стремительных автомобилей, И даже нищие не подходили ко мне. А вам известно, что у нас есть нищие, в наш просвещенный век? До того, как меня объявили невидимым, я этого не знал. До того, как мои долгие прогулки привели меня в трущобы, где пропадал внешний лоск, где опустившиеся шаркающие старики просили подаяния.