Ни живые, ни мёртвые
Шрифт:
Я также не была уверена, что Анна грустная. Просто что-то неумолимо поменялось в её настроении — а быть может, это всего лишь моя паранойя. И мне не было интересно узнать, что с ней случилось: скорее, я просто проверяла, насколько хорошо научилась читать людей и улавливать их незаметные изменения прежде, чем это заметят все или обернётся чем-то плохим для меня. И я не любила молчание, когда курила, а именно это я сейчас и делала: закончив учиться и выйдя на небольшую площадь института, мы остановились возле фонтана и закурили.
—
Я уставилась на неё в лёгком восхищении.
— Это очень круто.
— А тебе становится грустно? — Анна отвернулась от меня, чтобы достать пачку и вновь закурить. — Ты ведь для этого меня спросила.
Пепла на кончике сигареты становилось всё больше. Дым, ветерок, мягкое падение снежинок — я посмотрела наверх, словно сквозь серые облака могла увидеть звёзды.
— Когда мне становится грустно, когда отчаяние захватывает душу, когда даже хочется умереть... я вспоминаю о вселенной. Именно, что вспоминаю, ведь большинство людей порой просто забывают о существовании звёзд, ведь так редко смотрят наверх, а не вниз, себе под ноги или в телефон.
Люди, люди, люди...
Они выходили из большого величественного замка чёрного цвета. Острые шпили рассекали туманный воздух, влажные кирпичи излучали гнетущую атмосферу, старые окна безжизненно наблюдали за студентами, многие из которых действительно не видели мира вокруг — лишь в телефоне. Я не осуждала их, просто не понимала, что можно так долго делать в мобильнике, почему люди так зависимо в них сидели. Едешь в метро — и почти каждого освещал синий свет экрана. А как же предаваться мыслям? Как же продумывать до мелочей своё творчество? Когда я жила в Чэнду, то могла днями напролёт думать о нарядах, строить в воображении эскизы, вырисовывать каждую деталь, и порой задумываться о космосе...
— А ведь вселенная большая. Настолько большая, что человеческому мозгу просто трудно представить многомиллиардные масштабы. И мы в ней — всего лишь микробы. В прямом смысле этого слова. Мы настолько малы, что наши проблемы, слова, обиды — ничто, по сравнению с тем, насколько велика и сложна вселенная. Пожалуй, что если кто-то и существует в ней помимо нас, он может просто и не знать о нашем существовании из-за слишком гигантского расстояния. Мы тоже видим не так далеко, да и тем более — лишь прошлое. Если кто-то посмотрит на нашу планету сейчас, увидит лишь динозавров...
Корка льда заливала серебром на дне фонтана. Тонкие ветки чёрных деревьев присыпаны белоснежным порошком снега. Небо угрюмое, почерневшее от приближающегося вечера, лица — бледные, тусклые, без единой улыбки. Жители Равенхилла в размеренном темпе шли по узким улицам, огибали ветхие дома, щурились от ярких красных вывесок магазинов. Жизнь текла медленно, тихо, глубоко, но с едва уловимым ощущением напряжения и опасности.
Такое впечатление, словно время тут застыло из-за древнего проклятия...
— А мы ведь люди. Такие важные, дерзкие, смелые. И глупые. Мы мелочимся, обижаемся по пустякам и умираем в секундный срок для целой вселенной. А ей плевать на нас и наши проблемы. И нам ведь тоже всё равно на неё. Вот так и живём в равнодушии. От этого, пожалуй, и грустно.
Серые глаза изучали меня вдумчиво, почти с опаской. Вряд ли её внимание привлекло моё необычное пальто: сверху чёрное, белой краской разукрашенное месяцами и звёздами, а низ — жёлтый со специальными чёрными подтёками. И по краям пришиты золотые цепи — блестяще и привлекательно среди ахроматических цветов города, чужой одежды, самой жизни. Анна смотрела на меня так, словно в каких-то словах услышала свои мысли и переживания. Конечно, наверняка где-то под толстой стеной льда и безэмоциональности скрывались её настоящие чувства — если они, разумеется, уже давно не погибли. Кто знал, какое у этой девушки было прошлое...
— С другой стороны, это действительно трудно — рассказать кому-то, почему ты грустишь без причины, — Анна глубоко затянулась и тонкой струйкой выпустила из лёгких дым. — Мой ответ, конечно, хороший, но совершенно не олицетворяет, что у меня на душе — хотя у меня её нет. Это трудно объяснить людям — да и друзьям, и близким тоже — что у тебя просто присутствует эта необъяснимая тяжесть в груди, что иногда случаются панические атаки. Насколько это трудно — понять самого себя и ощущать, будто весь мир рухнул на твои плечи. А ты даже не имеешь ни малейшего представления, почему и за что.
Изумление — скрыто, но так ощутимо в моей грудной клетке. Я не показала ни единой лишней эмоции на лице, но была приятно удивлена столь открытым и, пожалуй, сокровенным ответом Анны. Редко нам с ней удавалось поговорить по душам: чаще всего она не понимала моих сомнений или раздумий о мультивселенной, не разделяла мыслей о жестокости человечества, не любила болтать о моде. Чаще — разговоры о сигаретах, о родителях или об очередном клубе. Чаще — мои монологи, оставашиеся без ответа. Но сегодня Анна ответила. И я совершенно не ожидала, что она когда-то испытывала такие же чувства, что и я сама.
— Да, и вправду трудно, — я кинула бычок на заснеженную землю и придавила каблуком. На секунду я задумалась, стоит ли задавать следующий вопрос, но решила рискнуть. — Тебя тоже никто не понимает?
— С другой стороны, плевать, понимают ли меня остальные, — Анна осторожно стряхнула пепел. — Не на людей ориентируюсь. А на себя.
На секунду я согласилась, пока у меня не возникли, как и всегда, сомнения:
— Но ведь из-за общества как раз-таки и возникает множество проблем...