Ничего еще не случилось
Шрифт:
Нести существо в коробке в такой мороз казалось совсем бесчеловечным, и Гришка, преодолев приступ брезгливости, обернул его кончиком шарфа и сунул за пазуху.
«Ты не подумай, зверь, – размышлял Гришка. – Мне не то, что тебя не жалко, мне попросту жалко себя. Как я тебя спрячу, м? Мы же сейчас получим очередной приступ с вызовом «Скорой», криками и вычеркиванием из завещания… Настраивался ведь на тихий вечер – кино, а потом домой и сразу спать…
Телефон зажжужал, и Гришка, не глядя на экран, поднял трубку. Передумали что ли? Обычно ему звонил только Борька, крайне редко – бабушка. Ну и совсем уж по особым случаям университетская
Оказалось, Света.
– Гриш, привет, знаю, что ты особо болтать по телефону не любишь. Я быстро. Ты мне понравился. Давай как-нибудь встретимся, погуляем? Боря сказал, что ты фанат «Властелина колец», а тут как раз «Хоббит» вышел. Можно в кино сходить. Хоть завтра.
Гришка остановился. Сглотнул.
– Свет, ты извини, пожалуйста, боюсь, я в ближайшие дни буду занят. Боря с девушкой со своей подсуетили мне больного котенка, придется ухаживать…
– Больного? У моей старшей сестры ветклиника в Купчино. Хочешь, хоть прямо сейчас ей позвоню, она глянет? Его даже там оставить можно будет.
– Хочу, Свет, очень хочу. – Гришка выдохнул, привалившись от усталости и облегчения к запыленной и промерзлой стене дома. – Спасибо, Свет. Огромное спасибо.
***
Если вылить ей на голову целое ведро меда, он будет стекать, не задерживаясь на плоском лице, янтарным золотом покрывать ее до прозрачности бледную шею, а потом нырять в ложбинку меж едва заметных грудей, и устремляться прямо по животу вниз, туда, где покоятся ее собранные в горсть ладони. Мед заполнил бы их, и она, подобно божеству, засияла бы и вознеслась, одаряя мир светом, пахнущим как июнь и послеполуденный луг…
– Гриш, ты на нее так пялишься, что я чуть лесбиянкой не стала!..
Гришку двинули в плечо, и он от испуга дернулся, побеспокоив сидевшую под ним азиатку, которая явно медитировала. Она открыла глаза и, тревожась, осмотрела Гришку, потом схему метро и прислушалась: проезжали Техноложку. Гришке хотелось шепнуть ей, мол, продолжай, делай, что делала, ты была невероятно красива в этом своем таинстве, но рядом с ноги на ногу перетаптывалась Майка, явно требуя внимания.
Нехотя вытащив один наушник, Гришка спросил:
– Ты-то тут откуда? Привет.
– А ты всегда садишься в один и тот же вагон! В четвертый с конца. Борька сказал, что ты к семи поедешь. Я подумала, что, может, тебя как раз встречу. Захожу, а тут и вправду – ты!
– Понятно. И зачем тебе меня встречать?
Майка запунцовела вся, смешалась. Накрутила на кулачок свой тонкий красный шарфик, почти такими же четкими и выверенными движениями, как боксеры, наматывающие перед боем эластичные бинты.
– Так за котом поехать вместе с тобой хотела… Можно ведь?
– Это твой кот. Конечно, можно.
Гришка отвернулся и вернул наушник обратно. Все равно шумно. Да и говорить особо не о чем.
Вышли из метро, встали на остановке. Майка, вздернув носище и нахмурившись, достала из рюкзака синие наушники и долго их разматывала. Воткнула их демонстративно и яростно, включила что-то на телефоне и встала к Гришке спиной. Руки в карманы сунула, плечи к ушам притянула, носком снег ворочает – сердится. Только непонятно на что. В совместную поездку ее никто не приглашал, руку и сердце или хотя бы там дружбу до гроба не обещали. Просто привыкла, что Борька вечно возле нее вертится и все капризы исполняет. Избалована и истерична.
Снег повалил прямо хлопьями, и теперь их, едва приземлившихся, гонял ветер от вершины к вершине обледенелых грязных сугробов. Смотреть на эту сказочную поземку было приятно и сонно. Майка достала телефон, долго настраивала камеру, а потом мотнула головой и убрала телефон обратно в карман. Спустя буквально пару секунд расслабилась и, обернувшись, улыбнулась Гришке. Светло как-то, просто. Так, что Гришке стало почему-то совестно, и он убрал наушники, бережно свернув проводки.
– Май. Что сфоткать хотела?
Майка с готовностью сорвала свои наушники, варварски сожмякала и кинула в сумку.
– Да снег так красиво в воздух взлетел вон возле той кучи, видишь? Если ракурс поймать, то прям вершина Эвереста. И под музыку прям получилось, я хотела поймать момент, но не успела. Расстроилась немного, а потом поняла, что на камеру все равно не так бы вышло, да и если смотришь на что-то такое второй, третий, четвертый раз – теряется смысл.
Чудо воспринимается чудом пока есть эффект новизны. Гришка тоже об этом порой задумывался, когда выходил из своего старинного дома и шел по набережной. Туристы, казалось, восторженно фотографировали все – каждый металлический завиток на мосту, каждую крапинку гранита, каждый облезлый эркер, каждый лепесток лепнины, каждую мордочку безносого от времени и сырости купидона. А Гришка шел, не понимая головы и сетуя на столпотворение, и только изредка, когда вдруг выйдет солнце, поражался тому, насколько все вокруг красиво и празднично.
Трамвай долго не ехал, и Гришка почему-то разнервничался. Ему не по себе было рядом с Майкой, неприятно как-то, тревожно. Ну зачем она столько говорит, зачем старается заглянуть прямо в глаза, зачем почти во время каждой реплики наклоняется так близко и все норовит его тронуть, как будто какая-то сектантка заискивающая. Жутко. Жутко и хочется сбежать. И почему Боря угодил на эту отработку… Так бы поехали втроем, эти бы миловались, как всегда, а Гришка просто существовал бы рядом с ними, жил той кроткой и тихой жизнью, к которой привык.
Наконец, погрузились в трамвай, со скрипом поехали. Из огромных щелей под дверьми дуло, от печек было душно, драло от сухости глаза, нос и горло. Майка сразу плюхнулась на сидение и поманила Гришку, но тот вновь достал наушники и отошел подальше, к посеребренному наледью окну. На улице уже давно было темно, точнее сказать, на улице с прошлого четверга еще толком не светало, но сейчас потемнело особенно, так, что не разобрать даже очертаний. Смазанный мир, написанный синей и серой акварелью, убаюкивающая пустота без границ и пределов. Но Гришка упорно продолжал всматриваться во что-то, пока вдруг не разглядел собственный силуэт. А за ним еще один, более блеклый, размытый, с темными впадинами вместо глаз, тремя параллельными чертами вместо рта и одним большим серовато-болотным пятном вместо тела. Каким-то причудливым образом так сложились световые феномены, что отражение Гришки неслось по улице совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, если бы, конечно, можно было протянуть руку сквозь стекло. Но другое, отражение отражения, парило где-то вдали, чуть ли не на другой стороне улицы, но почему-то именно с этим зыбким видением Гришка вдруг ощутил родство, неведомое и крепкое узнавание чего-то, принадлежащего ему всегда. Гришка как будто смотрелся в зеркало впервые в своей жизни.