Ничего кроме надежды
Шрифт:
Он вызвал начальника штаба, начальника оперативного отдела, сообщил новость. Оба помолчали, потом начштаба сказал:
– Ну что ж, это, конечно, почетное для нас задание... Выходит – так я понимаю – Берлин будем окружать?
– Правильно понимаете, – кивнул Николаев. – Но окружать его будут другие, общевойсковые армии, а наше... почетное, как вы изволили выразиться... задание состоит в том, чтобы проломить южный фас берлинской обороны через Тельтов-канал.
– М-да... Вообще-то, не очень это разумно – перекрыть им пути отхода в западном направлении. Все-таки гарнизон в двести тысяч...
– Я думаю, – сухо сказал командарм, – что еще неразумнее обсуждать решения Ставки. Да еще вслух. Итак, попрошу срочно вызвать командиров корпусов – это первое. Второе – всем подразделениям, действующим... – он нагнулся к разложенной по столу двухкилометровке, водя над ней сомкнутыми ножками циркуля, – ...действующим к северу от линии... Ренсдорф, Грайфенхайн, Притцен, немедленно радировать «стоп». Паузу использовать для проверки матчасти, дозаправки, пополнения боезапаса. Тем, что действуют южнее указанной линии, предельно ускорить темп продвижения и не позднее пяти тридцати выйти в район Альтдоберн – Липтен. В шесть ноль-ноль всем подразделениям армии радировать приказ «Вперед, на Барут»...
К трем часам ночи, когда в войсках была получена новая директива фронта, сложнейший маневр поворота огромной танковой армады уже начал осуществляться. Экипажи двух бригад 6-го корпуса, вырвавшихся далеко вперед и внезапно остановленных на линии Котбус – Дребкау, над причиной задержки не задумывались. Стали подходить груженные бочками и ящиками «студебекеры», поступил приказ взять дополнительное – сверх комплекта – боепитание, пополнить запас горючего, погрузить в танки продовольствие из расчета трех суточных выдач. Ладно, стоять – так стоять, заправляться – так заправляться; устало перешучиваясь и по привычке кроя бронебойным гвардейским матом всех на свете, начиная от кровавого гада Адольфа и кончая чмошниками-интендантами, танкисты из рук в руки – по цепочке – перекидывали тяжелые скользкие цилиндры 85-миллиметровых унитаров, пулеметные диски и коробки лент, под завязку набивали вещмешки хлебом и консервами, бережно рассовывали по укромным местечкам внутри машин фляги с трофейным вермутом, полученным в качестве спецдоппайка. Перемазанные солидолом механики, посвечивая переносками, копались в раскрытых люках моторных и трансмиссионных отделений, подтягивали, смазывали, регулировали, заливали газойлем запасные баки, проверяли натяжение гусениц...
А южнее – там, где, подгоняемые нетерпеливыми радиоприказами, выходили в район перенацеливания батальоны и бригады двух других корпусов, – одурелые от бессонницы офицеры связи тряслись в «виллисах» по разбитым лесным дорогам, надрывно выли перегруженными моторами вязнущие в песке автоколонны, и танки со включенными фарами врывались в узкие улочки брошенных жителями городков. Слепящие конусы света вспышками вырывали из мрака памятник посреди тесно обставленной домами площади, засыпанные стеклянным крошевом пустые витрины, ярко белеющий лист какого-то воззвания с простершим крылья черным имперским орлом в заголовке, намалеванный аршинными буквами на красной кирпичной стене лозунг «Sieg oder Sibirien», [44] брошенную со сломанным колесом повозку. Безлюдный городок сразу окутывался чадным сизым туманом, от неистового рева дизелей и бешеного железного грохота гусениц по булыжнику дрожали стены и неслышно звенели уцелевшие еще оконные стекла, а мусор на мостовых – свидетельство поспешного бегства – обрывки газет, солома, письма и фотографии из семейных архивов, перинный пух, листовки, пепел сожженных в последнюю минуту документов – взвихривался и крутился за проносящимися, как торпеды, «тридцатьчетверками». Потом опять становилось тихо, медленно рассеивался дым, оседала пыль, и где-то в ночи постепенно смолкал шум двигателей – там, на западе, в сторону Альтдоберна...
44
«Победа или Сибирь» (нем.).
А громыхающие стальные коробки танков продолжало бросать и раскачивать по исковырянному мелкими воронками асфальту, по мягким проселкам, по ухабам лесных дорог. Незадолго до рассвета прошел небольшой дождь, посвежело, пахнущий сыростью и древесной гарью ветер врывался в распахнутые люки. Механики-водители со слезящимися от напряжения глазами, держа натруженные руки на рычагах фрикционов, гнали машины чуть ли не вслепую, ориентируясь лишь на тусклые в дыму кормовые огни впереди идущего. Экипажи были измотаны до предела, но сейчас они держались уже словно на втором дыхании – какая-то бесшабашная лихость овладевала в эту ночь людьми, уже третьи сутки не выходившими из боев. Вчера на Нейсенском рубеже они дрались с «ягд-пантерами» элитной дивизии СС из персональной охраны фюрера – а сейчас, не видя противника, осуществляли этот странный марш-бросок через пустоту, глубже и глубже вгоняя танковый клин в неразведанное пространство. Через несколько часов им предстояло повернуть свои машины на север – на направление главного удара.
В баронском поместье, где только вчера расположился было штаб армии, уже шла обычная предотъездная суета. Связисты снимали провода, упаковывали аппаратуру, офицеры укладывали в железные ящики папки и карты, солдаты, чертыхаясь вполголоса, заносили в двери опрокинутые набок столы, таскали брезентовые складные койки и пишущие машинки. Эрика Фишер не спала в маленькой, без окон, пустой каморке, куда ее заперли после разговора с командующим. Она сидела на полу, обхватив руками колени, перебирала в уме этот разговор и задним числом не могла простить себе, что не догадалась тогда о высоком ранге говорившего с нею русского офицера. Несомненно, это было какое-то важное лицо – может быть, даже генерал; она поняла это только теперь, вспомнив, каким почтительным тоном обратился к нему другой русский, помоложе, что привел ее в ту комнату. К тому же на старшем не было ни погон, ни орденов, и одет он был как-то непривычно – в застегнутом на «молнию» оливкового цвета комбинезоне. Обычно только важное начальство позволяет себе одеваться так просто и не по форме. О, если бы она только догадалась в тот момент! Она повернула голову в темноте и прислушалась к шагам и непонятному разговору за дверью, где тащили по коридору что-то тяжелое; потом потрогала ногу возле щиколотки, потуже застегнув ремешок брезентовой краги, в которую была заправлена штанина. Сквозь ткань брюк успокоительно прощупывался небольшой тяжелый предмет цилиндрической формы; хорошо, что брюки широкие и жесткие, снаружи ничего не заметно. Вечером, там, в лесу, услышав приближающиеся голоса русских – прятаться было уже поздно, – она по какому-то внезапному наитию решила спрятать одну из гранат, быстрым движением оттянула пояс брюк и опустила ее туда. Остальные четыре остались в карманах – небольшие, без рукояток, похожие на бочоночки М-34 с ударным взрывателем мгновенного действия. Их русские отобрали сразу, как и пистолет. Найдя оружие, они покачали головами, один сказал: «Ай-яй-яй, никс гут фрейлен, шлехт». Она очень боялась, что ее заставят раздеться, но русские только обшарили карманы, потрогали и похлопали тут и там. На куртке тоже вывернули карманы, прощупали швы. Потом один из солдат сказал «ком, давай» и показал куда-то стволом маленького ручного пулемета с диском посередине. Если бы только она догадалась, кто был этот вражеский офицер в комбинезоне, со страшными шрамами ожогов на лице! Они бы ничего не успели сделать – достаточно было просто выдернуть штанину из краги и быстро нагнуться...
Шестнадцатилетняя Эрика Фишер смотрела перед собой в темноту широко раскрытыми сухими глазами, и сердце ее готово было разорваться от отчаянья. У нее в душе вообще уже не осталось ничего, кроме отчаянья – и ненависти. Ненависти к русским, которые убили папу (а он еще жалел их там, в лагере!), которые убили маму с Марихен, ненависти к американцам, которые сожгли их дом и заставили приехать сюда, а больше всего – ненависти к своим же немцам, трусам, пораженцам и дезертирам, проигравшим так хорошо начатую фюрером войну. Никаким членом «Вервольфа» она не была, девушек в эту организацию не принимали; да она и не верила, что вервольфы смогут что-то делать. Если ничего не смог сделать даже вермахт, даже люфтваффе!
Последние три месяца Эрика не училась, а работала – помещение гимназии заняли под лазарет, мальчиков забрали в «фольксштурм» или вспомогательные части зенитной артиллерии, а девочек объявили трудмобилизованными. Вместе с одноклассницами она копала противотанковые рвы и орудийные капониры, ухаживала за ранеными, чистила картофель на кухне эвакопункта, развозила на велосипеде повестки. А потом началась эвакуация, для них – год назад вывезенных из разбомбленного Эссена – уже вторая.
С матерью и семилетней сестрой, которая как нарочно заболела скарлатиной, ей удалось получить места в последнем уходившем из Ритшена эшелоне. Им сказали, что они поедут в Котбус, а оттуда – в Магдебург; но паровоз был совсем старый, и набитый беженцами длинный тяжелый состав еле полз. На перегоне между Вейсвассером и Шпрембергом русские штурмовики расстреляли его термитными и осколочными ракетами.
Это случилось позавчера, уже под вечер. Что было потом – в ту первую ночь – Эрика не помнила совершенно, а утром ее где-то в лесу подобрала армейская автоколонна. Они то ехали, то подолгу стояли в узких просеках, а низко пролетающие самолеты с красными звездами на крыльях бомбили лес, и на востоке – там, где, по ее представлению, должна была остаться Нейсе, – словно бушевала чудовищная гроза, заставляя землю дрожать от непрекращающихся громовых раскатов. А потом – до этого они около часа спокойно ехали по хорошему шоссе, и даже стало как будто немного тише, – колонна наткнулась прямо на русских.
Эрика сначала ничего не сообразила, не успела даже испугаться – грузовик вдруг вильнул к левой обочине и затормозил так резко, что все в кузове попадали друг на друга, солдаты, что-то крича, стали прыгать с бортов и убегать в лес, и она тоже спрыгнула, и побежала, и скатилась в яму под комлем вывороченной с корнями сосны. Она сидела там, сжавшись, все еще ничего не понимая, а с шоссе доносился странный шум – стремительно нарастающий слитный железный рокот, не похожий ни на гул самолетов, ни на знакомый ей звук немецких танковых двигателей. Рокот быстро приближался, становился все громче и оглушительнее, потом – совсем близко – раздался какой-то трескучий удар. Эрика выглянула из своего укрытия и увидела, как, теряя чемоданы, опрокинулась на обочину открытая машина, в которой ехали впереди какие-то офицеры; и в ту же секунду низкий, непривычной формы танк с грохотом протаранил перегородивший шоссе огромный трехосный «бюссинг» – тот рухнул набок, разваливаясь на куски, и сразу вспыхнул, а танк вздыбился, с неожиданной для такой махины легкостью перемахнул через груду пылающих обломков и понесся дальше, ныряя и раскачиваясь, как лодка. Второму такому же попался на пути отброшенный на обочину легковой «мерседес», он ударил его, зацепил и поволок перед собой, ломая и корежа, пока исковерканная машина не перевернулась, зацепившись за что-то, и сплющилась под гусеницами, как пустая яичная скорлупа. Один за другим танки проносились с оглушительным ревом – окрашенные в тусклый зеленовато-коричневый цвет, с какими-то белыми цифрами и буквами на конической формы башнях, с низко скошенной лобовой броней, они словно распластывались от неправдоподобной скорости своего движения. Один, не замедляя хода, повел вбок башенным орудием, качнул им вверх-вниз и выстрелил по уже съехавшему с шоссе грузовику, который пытался укрыться в поперечной просеке. Грузовик взорвался, горящие обломки, крутясь, полетели в разные стороны, по желтой прошлогодней хвое побежали дымные огоньки. А танки крушили и таранили дальше, и когда они наконец исчезли – так же внезапно, как и появились, – автоколонны уже не было, и только пылали груды бесформенного исковерканного железа, раскиданного по шоссе на протяжении двух километров. Догорали обрывки брезента на покореженных каркасах, жарко полыхал растекающийся по бетону бензин, и еще что-то трещало и взрывалось тут и там, расшвыривая сгустки огня. Удушливо пахло горящей резиной. И дикие, нечеловеческие вопли неслись из этого пылающего месива – так же страшно кричали люди накануне, когда реактивные снаряды ИЛов разносили в клочья вагоны беженского поезда... Эрика выскочила из своей ямы и, зажав уши руками, кинулась бежать, сама не зная куда.