Ничего кроме надежды

Слепухин Юрий Григорьевич

Взяв с собой папку, он вышел. Болховитинов озадаченно смотрел на чистый лист – поди их всех вспомни! Ну хорошо, Ридель, Вернике, первая квартирная хозяйка, это четко. Но уже сослуживцы, персонал фирмы – да черт их теперь знает, кто там тогда работал! Была ведь большая – как это называют в России? – да, текучесть кадров; после каждой очередной мобилизации кто-то исчезал, на его месте появлялся какой-нибудь пенсионер... Ладно, написать можно побольше (жаль, нет под рукой дрезденской телефонной книги), а потом пусть этот фантазер сам разбирается, что к чему. «Завербовать генерал-полковника Николаева» – такого и в белой горячке не выдумаешь!

К возвращению следователя на листе выросла солидная колонка немецких фамилий. Он взял лист, стал изучать, водя карандашом вдоль столбца, потом заглянул в свою папку и еще раз перечитал список.

– Штольница не вижу, – сказал он. – Куда Штольница девал?

– Какого Штольница?

– Сам знаешь, какого. Иначе чего бы ты его скрыл, если бы не знал?

– Среди знакомых мне немцев человека по фамилии Штольниц не было.

– Был, был.

– Нет, не было, – Болховитинов повысил голос, уже начиная терять терпение.

– А я говорю – был! – закричал следователь, грохнув по столу кулаком. – Долго ты еще юлить будешь, блядь ты белогвардейская, или с тобой другой язык нужен?!

– Вы уж хотя бы для себя решили, какая я блядь – фашистская или белогвардейская, – сказал Болховитинов. – Все-таки разные вещи.

– Один хрен. Вон, Краснова вашего поймали, генерала, кто ж он такой, если не фашист?

– В отношении Краснова вы правы, – признал Болховитинов.

– Я во всем прав, и чем скорее ты это поймешь, тем лучше для тебя. Помнишь в Дрездене такой адрес: Остра-аллее, дом семнадцать?

– Остра-аллее? – Болховитинов подумал, пожал плечами. – Нет, не помню такого. Улицу я знаю, часто там проезжал – трамваем, это прямо мимо главного входа в Цвингер. Но дом семнадцать? Нет, этот адрес ничего мне не говорит.

– Ясно. Такой, значит, ты избрал себе метод защиты – от всего отнекиваться, ничего не признавать. Так ведь метод-то старый, давно известный, поначалу все за него хватаются. А что толку? Ты что же, всерьез думаешь, что этими вот своими «нет», «не знаю», «не помню», вот этим трусливым увиливанием действительно кому-то голову можешь задурить? Да тут такие абверовские волки кололись – не тебе, говнюку, чета! А тоже ведь умными себя считали, легенда у каждого была – будь спок, ниоткудова не подкопаешься. И все равно как ни крутили, как ни петляли, а все равно раскалывались как миленькие, и ты у меня тоже расколешься. Это я тебе вполне авторитетно заявляю. Другой гладкий со всех сторон, как пуля, то есть просто не за что ухватиться, а тебя ведь даже не знаешь, с какой стороны начать разматывать – всюду незаделанные концы торчат, – в голосе следователя прозвучало даже некоторое недовольство простотой предстоящей работы – как если бы краснодеревщику высокой квалификации заказали кухонный табурет. – Ну вот что ты тут написал насчет пребывания в гестапо? Голова у тебя на плечах есть?

– В каком смысле?

– В том, что макитра у тебя на плечах, а не голова. Когда тебя гестапо арестовало?

– Шестнадцатого сентября прошлого года, я запомнил день – англичане тогда высадили десант на Нижнем Рейне. Хочу только уточнить: меня не гестапо арестовало, я был задержан военным патрулем. А уже они отвезли в гестапо.

– Неважно, кто и почему задержал, а важно то, что в гестапо ты был. И сколько же времени ты там просидел?

– Два дня, если не ошибаюсь. Шестнадцатого было воскресенье, а выпустили меня во вторник.

– Ну и кто ж тебе после этого поверит, что ты не дал подписки? Других эти изверги насмерть забивали, а тут через два дня – пожалте на солнышко, извиняемся, что доставили неудобства...

– Какую еще подписку я должен был дать?

– А вот ту самую, что дал! В том, что сотрудничать будешь!

– Послушайте, – Болховитинов уже чувствовал, что сам перестает понимать что бы то ни было, – вы хоть разберитесь во всей этой галиматье! Зачем я в сентябре прошлого года должен был соглашаться на сотрудничество с гестапо, если, по-вашему, гестапо мне уже зимой сорок второго дало задание найти в Энске племянницу генерала Николаева и познакомиться с ней...

– Это не от гестапо было задание.

– А от кого же? От Второго бюро?!

– Нет, вы гляньте на эту гниду – он же меня еще и спрашивает, от кого имел задание, – следователь покрутил головой, вздохнул. – Задание это ты имел от абвера. В списке, кстати, еще одно лицо отсутствует. Почему Юргенс не записал, а?

– Какой еще Юргенс?

– Не какой, а какая! Юргенс Гертруда, агент абвера, которая вывела тебя на Николаеву! Ну что, вспомнил? Так вот, абвер твой в начале сорок четвертого накрылся, а гестапо ихнюю агентуру начало прибирать к рукам. В сентябре, стало быть, и до тебя дошла очередь – понятное дело, быстро это не провернешь, проверки там разные, то, другое. Я тебе сейчас, так сказать, карты свои приоткрываю – чтобы ты, значит, сам убедился. А теперь иди и подумай, стоит ли тебе и дальше вилять и изворачиваться...

На подобные собеседования уходила обычно чуть ли не половина ночи, заснуть после этого удавалось не сразу, а только заснешь – уже сигнал побудки. Хорошо, хоть водили на работу, это помогало не думать, иначе вообще можно было бы рехнуться. Работа, правда, тоже была абсурдной, под стать фантазиям следователя: демонтировали какой-то завод, надо полагать – в порядке репарации, потому что оборудование тут же увозилось на станцию железной дороги, но в каком виде! Если заржавевшая гайка не поддавалась ключу, пускали в ход кувалду, заржавевший анкерный болт могли срезать автогеном вместе с проушиной станины. Разрозненные части станков заколачивались в ящики без всякой маркировки, и никто не задумывался – как потом будут разбираться в этом хаосе там, на месте назначения. Контрольные приборы сдирали со стен ломом или – еще проще – сшибали той же кувалдой. Руководившие работой военные требовали одного: темпов, поскорее, давай-давай! Кое-кто объяснял, что идут споры между нашими и англо-американцами – кому, мол, что достанется; вот и торопятся успеть демонтировать как можно больше, пока нет четкой договоренности...

Болховитинова дикий метод демонтажа поначалу удивил, но потом он перестал удивляться чему бы то ни было – даже узнав, что ему было дано задание «завербовать генерал-полковника Николаева». Куда завербовать? Для каких целей? От чьего имени? Да не все ли равно. Все это было настолько бредовым, что даже изумляться было бессмысленно. Еще и какой-то адрес на Остра-аллее... Сама вздорность обвинений мешала воспринимать их всерьез, и Болховитинов больше тревожился за Таню, чем за себя. При таком подходе, при такой маниакальной подозрительности – могут ли ей не поставить в вину ее работу в гебитскомиссариате? А почему бы не сделать ее соучастницей в плане вербовки собственного дядюшки? Вполне логично – по их сумасшедшей логике. Но даже если не обвиняют ни в чем, то достаточно и того, что она вернулась вместе с ним и (тоже немаловажная деталь) официально как его жена. Хотя этого они, кажется, не признают.

С тем, что ему придется какое-то время отсидеть, он уже внутренне смирился и не находил это несправедливым. Дело ведь не в том, насколько справедливо подозревают его все эти люди, явно помешавшиеся на кознях западных разведок; высший смысл происходящего был ему совершенно ясен, в час национального испытания он – вольно или невольно – оказался не со своим народом, и это теперь предстояло искупить. А все эти вздорные обвинения – ну что с них взять, с этих «следователей», они такой же продукт времени и среды, как и тот власовец в Клеве... Если бы не страх за Танину судьбу, он был бы сейчас почти спокоен. Тюрьма в России никогда не считалась позорным местом, недаром народ говорил: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся» – понимая, что это может случиться с каждым, вовсе не обязательно злодеем. В сущности, это даже не лишено интереса, ведь сколькими мыслями обогатило Достоевского пребывание в «Мертвом доме»!