Ничего кроме надежды
Шрифт:
– Ну и хрен с ним, пусть пробивает, это уж не наша забота...
Болховитинов пожал плечами, нашел проволоку, наложил бандаж и стал, не торопясь, резать кабель. Торопиться было некуда, солдат сказал, что другой работы до обеда не будет. Не допилив и до половины, он услышал чьи-то бегущие шаги, обернулся и в слабо освещенной редкими пыльными лампочками перспективе туннеля увидел Таню.
Первой его реакцией было изумление от того, что она всегда появляется внезапно и неправдоподобно, как галлюцинация, и не сразу веришь, что это на самом деле. Он и сейчас не мог поверить, прижимал к себе ее вздрагивающие плечи, пытался успокоить какими-то пустыми словами, – и ему казалось, что это во сне, а она продолжала плакать отчаянно и беззвучно, уже насквозь промочив слезами его рубаху.
– Ну не надо, ну что ты, – повторял он, – ну ничего же не случилось, видишь – оба мы живы-здоровы, все будет хорошо... Ты как вообще сюда попала?
– Через дырку какую-то, – она всхлипнула и шмыгнула носом у него под ухом, – я со знакомым сержантом договорилась, он сказал – лезь сюда, и потом прямо по туннелю, там увидишь... Еще боялась, что куда-нибудь не туда залезу. Ой, Кирилл, ну как ты тут, что они, собственно, от тебя хотят, я ничего не понимаю, сколько ни спрашивала – никто ничего толком не говорит. Ладно, это не важно уже! Я почему пришла – тебе нужно бежать, понимаешь, и не тянуть с этим, я все уже продумала...
. – Помилуй, куда бежать, о чем ты? Расскажи лучше о себе – у тебя-то все в порядке, с тобой все выяснили?
– Да не знаю, ну их к черту, с ними разве поймешь? Сейчас не во мне дело! Здесь есть лагерь французов, понимаешь, освобожденных французов, и их скоро будут всех отправлять домой. Ты должен попасть в этот лагерь, это можно устроить, и выдать себя за француза, понимаешь?
– И что же, уехать с ними во Францию?
– Ну конечно же!
– Ну, знаешь, – ошеломленно сказал Болховитинов. – Из Голландии было ближе, тебе не кажется?
– Согласна, да, ну не сообразили, кто же мог думать, что так все получится, что же теперь делать! Я тебе говорю – это единственный выход! Тебя если не отдадут под суд, то все равно вышлют, но даже на это трудно рассчитывать, Дядесаше говорили, он сказал – «ты должна четко представлять себе обстановку»... Тебе надо бежать, и бежать немедленно, а я перейду межзональную границу в Берлине, там это легче...
– Ты что же, решила эмигрировать?
– Почему «эмигрировать» – просто уехать на время, переждать, пока они здесь не опомнятся...
Болховитинов невесело усмехнулся.
– Наши эмигранты еще в Константинополе твердили: «Это ненадолго, должны же большевики образумиться». Не надо иллюзий, Таня, твой дядюшка прав – обстановку лучше представлять себе такой, как она есть. Если эта власть не образумилась за двадцать пять лет...
– О чем ты, я не понимаю тебя, при чем тут эмигранты, при чем тут большевики? Кто не образумился за двадцать пять лет?
– По-твоему, такое отношение к нашему брату – это просто дурь местного начальства?
– Ну ты еще скажи, что это товарищ Сталин приказал подозревать в измене каждого!
– Это меня, знаешь, мало волнует, кто лично приказал – товарищ ли Сталин, или товарищ Молотов, или товарищ Берия...
– Берия, кстати, – перебила Таня запальчиво, – перед войной массу военных выпустил, которых посадили при Ежове!
– Да, да, я слышал. Возможно, он и прекрасный человек, это в данном случае несущественно. Существенно то, что у большевиков всегда действовал совершенно определенный принцип: любой подозрительный является потенциальным врагом, а значит, и обращаться с ним надо соответственно. Это уже в гражданскую войну так было, так что ожидать, что они вдруг «опомнятся»...
– Да ты... ты просто начитался в свое время всякой белогвардейщины!
– Вот уж нет, – Болховитинов покачал головой. – Никогда меня не тянуло к такого рода литературе, теперь даже начинаю жалеть. Больше ведь случая не представится, а какие мемуары были интересные – Деникина, Шульгина... Ну а беллетристика – нет, я еще гимназистом, помню, генерала Краснова с трудом осилил. Есть у него такой толстенный роман – «От двуглавого орла к красному знамени» – ну, там революция, гражданская война, зверства чекистов и тому подобное. Все красные – мерзавцы и садисты, все белые – рыцари без страха и упрека, словом, та же схема, что в любом советском романе. Наизнанку, понятно. Так что «белогвардейщина» на меня никогда не влияла в таком смысле, до войны я был, скорее, не склонен верить тому, что писали о Советах... Но когда побывал дома и поговорил с людьми, когда реально представил, как вы жили перед войной – вся эта нищета, бессмысленные аресты... Мне рассказывали, люди каждую ночь ждали – придут за ними или не придут. Не знаю, конечно, возможно, кое-кто и преувеличивал... Но если и наполовину правда – такого даже здесь при Гитлере не было. Я только когда вот этой зимой с голландскими резистантами спутался, стал немного опасаться, что вдруг гестапо пронюхает, а раньше все-таки три года проработал у Вернике, в принципе, тоже в чем угодно могли подозревать – русский как-никак! – и ничего, дико даже было подумать, что могут взять и посадить ни с того ни с сего... Евреи, правда... Но их ведь лишили гражданских прав, понимаешь, так же, как у нас после революции сделали «лишенцами» дворян, священников. В любом государстве... ну, скажем, такого типа... всегда есть бесправная категория людей, с которыми власть может сделать что угодно – отнять имущество, выслать куда-то, бросить в лагерь... А по каким признакам эта категория определяется – по социальному или по расовому, – это уже несущественно...
– Нас здесь не могут подслушать? – быстро, понизив голос, спросила Таня.
– Нет, если кто войдет в туннель, услышим издалека.
– Хорошо, тогда вот что мне скажи! Потому что я уже просто ничего не понимаю – ты что же, против советской власти?
– Да нет, конечно. Быть против – значит бороться, а у меня и в мыслях этого не было. Бороться против советской власти бессмысленно, раз народ ее принял и поддерживает. Именно поэтому я ее тоже принимаю как неизбежность, если угодно.
– Но если ты считаешь, что Гитлер был лучше!..
– Что значит – лучше, хуже... Обычным, рядовым немцам при Гитлере жилось благополучнее, чем нашим людям – при Сталине. Если тебя обидело это сравнение – прости; я понимаю, такое тяжело слышать. В Энске я, если помнишь, вообще никогда не говорил с тобой на эти темы... хотя сказать мог бы очень многое.
– Но как же ты тогда можешь!
– Что – как могу?
– Как ты можешь хотеть жить в Советском Союзе, если так относишься к нашему строю? Ты ведь не любишь советскую власть!
– Да на черта мне ее любить! – закричал Болховитинов. – Почему я вообще должен «любить власть»? Я Россию люблю – страну люблю, народ, хотя и не понимаю его во многом, и чем дальше, тем меньше он мне понятен.
Взять хотя бы этот идиотский демонтаж; казалось бы, радоваться должны – полстраны надо отстраивать, там, я себе представляю, каждый гвоздь сейчас на счету. А мы что делаем! Вместо исправного промышленного оборудования отправляем домой черт знает что, брикабрак [47] какой-то – и всем наплевать! Я вот только что солдату этому говорю – нельзя так обращаться с кабелем, он потом выйдет из строя, где-то будет авария, остановятся машины... А он мне в ответ: «Нам-то что!» Ты можешь себе представить, чтобы немец так ответил? Или англичанин, или француз? Хотя жить я не хочу ни среди англичан, ни среди французов, – а вот к русским тянет. Иной раз и сам не понимаешь, за что нас можно любить; черт его знает – свое, вот и любишь! А власть – да какое мне до нее дело? Какое мне дело до того, что Россия сейчас называется «Советским Союзом», Германия вот какое-то время называлась «Третьим рейхом», ну и что? Не скажу, что от подобных переименований временно не меняется характер страны, но убежден, что главное – вечное – остается неизменным и рано или поздно восстанавливается... Поэтому, если мне разрешат вернуться, я буду вполне лояльным гражданином, законов постараюсь не нарушать, а никакой «любви к власти» от меня требовать не надо. Кстати, это и не в наших национальных традициях, насколько мне известно...
47
Bric-a-brac (фр.) – здесь: хлам.